Родился в 1975 году в пос. Аркуль Вятского края. Высшее экономическое образование. Живёт и работает по специальности в Вятке. Многократный участник форумов молодых писателей России и зарубежья в подмосковных Липках (2005 — 2010 гг.), стипендиат Государственной стипендии Министерства культуры Российской Федерации (по рекомендации литературного журнала «Наш современник»), дипломант VI Московского международного конкурса поэзии «Золотое перо» (2009 г.), финалист литературного конкурса «Илья-премия-2004» (Москва), лауреат литературной премии имени поэта-фронтовика О. М. Любовикова (Вятка, 2014 г.).

Стихи публиковались в антологиях «Русская поэзия. XXI век» и «Антология военной поэзии» (составитель Г.Красников), в «Литературной газете», в газете «День литературы», в литературных журналах «Наш современник», «День и ночь», «Волга. XXI век», сборниках «Новые писатели» и ряде других центральных и региональных изданий (альманахах, сборниках, журналах, газетах). Автор сборников стихов «Чур» (2003 г.) и «Подобру-поздорову» (2010 г.). Член Союза писателей России с 2013 года.

 

Произведения

НОЧНОЕ

— Одиноко в кромешной ночи.
И ещё далеко до зари.
Почему ты молчишь? Не молчи.
Говори.

Всё потеряно... — Нет, ничего
не потеряно. Не ерунди.
Всё возможно, и час ключевой —
впереди.

— Где пределы неволе ночной?
Сколько быть у неё взаперти?
Может, ночь — бесконечна? — Не ной.
Потерпи.

— Вот и терпим. Но как же трудны
претерпенья потуги в ночи!
— Говорю: не мели ерунды.
Помолчи.

СМЕРЧ

На беды многие горазды —
хоть в мятеже, хоть в кутеже, —
метались гибельные страсти
в обычной гибнущей душе.

И в этой страстной круговерти,
что человеку не пресечь,
по образу лихих поветрий
зачался смертоносный смерч.

Наклюнувшись, воронкой тянкой
подспудно разрастался он,
убойной зарядился тягой
и вышел из утробы вон.

И, выйдя из нутра на волю,
прошёлся вдоль и поперёк
дорогою своей кривою —
и восемь сёл не поберёг.

ИЗ РУИН

То ли тяжкие оковы пали,
цепь времён ли кто-то оборвал —
без пол-литры разберёшь едва ли,
да и с нею разберёшь едва ль.

Толковать о том — пустое дело:
правды всё равно не обозреть.
Что же я всё пялюсь обалдело
на страну свою — руин посредь?

Поклонюсь я на четыре ветра,
обмахнусь я знаменным крестом
и от жажды Божьего привета
из руин Ему воздвигну дом.

Чем бы ни были они доселе,
в четырёх стенах — не в мире сем.
Приходи, Господь, на новоселье —
погостить, а лучше насовсем.

СВОЁ

Беспокоиться не изволь:
не пройдут ни печаль, ни боль.
Или так: наряду с судьбой,
всё твоё — навсегда с тобой.

И печали, и боль, и крест.
Всё, что было, и всё, что есть.
Всё, что выписано в судьбе,
всё — твоё, и навек — в тебе.

Всё, с судьбой твоей наряду, —
кровью писано на роду.
Потому тебе, человек,
своего не избыть вовек.

Потому и принять своё —
всё равно что изгнать навьё,
пасть и снова подняться ввысь,
погибать и спастись.

ОБЩИНА

Занимается зорька над станами спальных районов.
Поднимается солнце на общее правое дело.
Будет славным денёк. Будут светлыми встречные лица.
Здравствуй, день. Здравствуй, солнце, земля, земляки и землячки!

Что замялся, земляк? Не припомнишь никак моё имя?
Назовёшь меня просто — «товарищ» — и не ошибёшься.
Эй, товарищ! И как же мы жили без этого слова?
Сколько в нём правоты и некупленного благородства!

Ведь товарищи все мы по общему правому делу —
реконструкции мироустройства посредством Общины.
Без наганов и нар. Никаких воронков и расстрелов.
Ни бахвальства, ни скверноприбытчества, ни мшелоимства.

Только братство и радость от общего правого дела,
от всеобщей любви и от неподдельной свободы.
Здравствуй, день. Будешь славным ты милостью Отчей.
Становись, поднимайся, Община! Тебе — мирозданье.

ПОЧВА

Уставши от политкорректности,
зову своими именами
и исповеданья, и этносы,
и пропасти, что между нами.

С обрыва на краю отечества
я в пропасть прокричу о вёрстах,
но в гулком эхе человечества
родное мне не отзовётся.

Бездонна, словно твердь небесная,
зияет пропасть пустотою,
и духи лжи и чужебесия
взвиваются над бездной тою.

От отвращенья — не от робости
(о ней не может быть и речи!)
я отшатнусь от края пропасти
и ухвачусь за почву крепче.

Корнями, нитями, наитьями —
держи, родная, взгляд мой острый.
Спасительны, когда пленительны
твои размашистые вёрсты.

Ты силой своего воздействия
возносишь сердце к поднебесью.
А почвенность — всегда естественна,
как дух, соединённый с перстью.

ПРОЩАЛЬНОЕ

Если зреет бойня,
если завтра в бой,
расставаться больно
больше всех — с Тобой.

Если быть разлуке
до скончанья лет,
буду в каждом звуке
слышать Твой привет.

Если быть в отводе
до скончанья дней,
горечь — горькой вроде —
наливай полней.

За Тебя — до дна я.
Выпьем по одной.
За Тебя, Родная...
— За тебя, родной...

ДУМА

Если вдруг оглядеться в пути — при езде
или пёхом — по нашим просторам,
поразит пустотою округа везде,
словно самым безбашенным вздором.

Но не имут пустынные дали стыда
за пустынность свою — и не думай,
ведь наполнена мнимая их пустота
под завязку великою думой.

Над могучим размахом лугов и болот,
над безбрежным лесным океаном
эта дума стоит как незримый оплот
вопреки головам окаянным.

С ней во благо любая творится из треб,
какова ни была бы потреба,
и скрепляются дали в единую крепь,
вширь и ввысь — от земли и до неба.

Ни циклон не помеха, ни злыденный ум
для её бытия-бытованья.
Не соперница ей никакая из дум,
даже самая передовая.

Ведь душою питает её — не молвой,
сам, бывало, себя обескровив,
и бесбашенный самый, и передовой
из великих народов-героев.

Вот стоишь одиноко в ночи луговой —
ни души бы казалось на вёрсты —
и немеешь от чувства, что над головой
у тебя не одни только звёзды,

что какая-то сила волненьем идёт
у тебя по душе и по телу
и глаза открывает на мнимость пустот,
приобщая к великому делу.

ИЗНЕСЕНИЕ

Это что за облако над нами?
Извыси спустилось и весит
пологом у нас над головами,
как бы проча знаковый визит.

Это что за молодец с дозором
к нам из облака того сошёл?
Ликом светел, но тревожен взором,
облачён в сиянье, словно в шёлк.

Это что за пламенные крылья
полыхают за его спиной,
создавая ощущенье гриля
на сырой поверхности земной?

Это что за горн (труба, фанфара)
серебрится в шуйце у него?
А в его деснице — горну пара —
что за меч сверкает огневой?

И к чему пытаясь нас привлечь,
он оставил нам и горн, и меч?

НА ЗАРЕ

Будоражащий вид заревой:
по-за далью багрец с синевой
вперемешку. И тем согласуется он
с этим путаным светом, блажным до смешенья сторон.

Взбудоражен, стою на юру
и вперяюсь пытливо в зарю,
напряжённо пытаясь прошарить ответ
на вопрос немудрёный: закат это или рассвет.

Если дело — к закату, тогда
дальше лишь темнота, пустота,
а, возможно, и хаос, разруха, распад...
Если это — закат, значит, все по берлогам и спать.

Если это — рассвет, нипочём
ни нужда, ни тиран с палачом.
И не важно, что страшно и стол постноват.
Если это — рассвет, значит, время настало вставать.

Как ни вперивайся в горизонт,
взор препятствие не прогрызёт.
Но уверено сердце, что это — рассвет.
А для сердца живого других вариантов и нет.

А последнее значит одно:
рановато ложиться на дно.
И ещё: в этой вере я не одинок.
Ох, и славным же выдаться должен грядущий денёк!

ОЛЬГЕ

Не держу, не прошу о прощеньи.
Разминулись — и ладно. Бывай!
Но скулю, охолонув, по-щеньи,
словно сердцем попал под трамвай.

Убираться? Катиться? С охоткой!
И рукою небрежно машу.
Но терзаюсь обидою ходкой,
словно гибельный выбрал маршрут.

Говорю, словно движусь по кругу
и вращаю гордыни пращу:
— Не держу... — но хватаю за руку.
— Не прошу. Не прощу. Не пущу.

ОСЕННИЙ ПЛЯЖ

Под напором разгульного сивера мечутся ивы,
словно загодя медью листвы от морозов и вьюг
откупиться пытаясь. Но пасмурны их перспективы.
Это птицы на юг
могут взять и махнуть. А вот ивам — пора потрясений —
только и остаётся сносить неуёмную блажь,
лихоимство — ветров, засыпая тропу на осенний,
обезлюдевший пляж.

Не играть в ностальгию приехал сегодня сюда я,
не ушедшее лето с привольем его поминать.
Не за шалым экстримом, не пошлого ради свиданья.
И не на променад.
Здравствуй, пляж. Не высматривай каверз в нечаянном госте.
Вот — явился к тебе я как есть — без личин и затей.
Так приходит к изгою изгой помолчать об изгойстве.
Вот и я же за тем.

По песчаным ухабинам с палой листвой разметало
вперемешку стекло, целлофан и полиэтилен.
Ивы ивами, но ни копья тут цветного металла —
только мусор и тлен.
Прибивается к суше волной и никак не прибьётся
чудо-рыбьим пузырищем пластиковая бутыль —
неприкаянна, как неприкаян бывает пропойца,
угодивший в утиль.

И какую бы ауру зримое ни излучало,
и какими б ни чудились нравы окрестной глуши,
этот скорбный пейзаж привлекательным стал не случайно
для скорбящей души.
Отщепенства отчаянней нет на земле положенья,
но при нём-то и видят реальность ясней очеса.
И, при всех «неудобствах», отверженность эта блаженна,
потому что честна.

БЫВШЕЕ БОГОСЛОВСКОЕ
(некоторые впечатления от пребывания на памятном месте)

1.
Бывшее Богословское,
вышними отголосками
слышишься ты и ныне,
словно в года иные.
Слышишься, словно эхо,
в жалостных кликах стерхов,
сбившихся в небе клином,
в лепете тополином.
Те тополя-старожилы
некогда сторожили
в этих местах могилы.
Но уберечь могли ли
горе-заградотряды
плиты, кресты, ограды,
если живым телесно
с мёртвыми стало тесно?

2.
С грязной работою — как с вражиной.
Долго же вышло возиться в жирной
глине, как будто налитой кровью.
Сдохнешь, покуда наряд закроют...
В день седина оттенила залысь.
Долго же после тебе казались
восково-склизковатые
мощи — в ковше экскаватора.
В сумерках дурки, душою сгорблен,
страстно отдавшись вселенской скорби
и бессознательного потоку,
с кем ты потом толковал подолгу?
Всхлипами перебивая стоны,
там ты и кончил свой век бездольный,
без панихиды и отпеванья,
экс-экскаваторщик Ваня.

3.
Время идёт. Прошло уже более полувека,
как поднялось на память беспамятство человека.
Школа теперь тут средняя, номером — 48-ая,
рядом — футбольное поле, подле — ДК Первомая,
бывший опять же, так как наново наименован —
только недавно, в годину веяния иного —
«демократично» домом — вот ведь! — народного творчества.
Правда, за те полвека с лихом, едва ль не дочиста
память в народе бедном о нём же самом затёрта.
Ну а для вида — вона: забавы любого сорта.
Всё ж — для народа. Как же! Райские прямо кущи.
На, мол, сердешный, твори. Вытворяй, дорогущий.
Лишь не пытайся горькое вытянуть из былого.
Не поминай, не спрашивай Апостола Богослова.
Глотку дери, выплясывай. Глохни на оба уха.
По-над забытым кладбищем сыплется топотуха.

4.
Сводит с досады скулы.
Тихое «гули-гули»
льётся из уст какой-то стоящей вблизи бабули:
сухенькой ручкой, хрупкой
хлебцем да пшённой крупкой
шлак посыпает, в глину втоптанный всей округой.
Для вечностно?й повестки
эти щедроты вески.
И через миг, как будто одёрнули занавески,
в облике голубине
из поднебесной сини
спархивает прощенье на пшённые благостыни.
Что для святого сонма
правильно и весомо,
вряд ли смекает кроха, выпущенный из дома.
С выдержкою сапёра
вот он из толщи дёрна
пуговицу со ржавью выковырял задорно.
Но, не придясь по нраву
ищущему забаву
крохе, летит находка в кормящуюся ораву.
А не заняться ль дичью?
И озорник, добычу
высмотрев, разгоняет набегом ораву птичью.

5.
В лепете тополином слышатся имена,
словно зовут кого-то. Может быть, и меня?
Вышнее откровенье — словно удар под дых:
мёртвые поминают каждого из живых.
Страшно, как ни подначивай,
но до чего заманчиво —
вслушаться в отголоски,
веющие Богословским.
Мёртвые о живущих памятуют. И их
изредка навещают в склепах домов жилых.
Но у живых по мёртвым памяти ни на грош.
Ну, показался призрак. Что ж ты, дурак, орёшь?
В ведренье и в ненастье —
молишься ли о нас ты,
чтущий памятованье,
Апостоле Иоанне?

6.
Мне нравится шагать с уверенностью, с лоском —
по жизни, по земле ли, — что бы ни стряслось.
Но стоит вспомнить мне о бывшем Богословском —
и шаг теряет мой уверенность и лоск.
Мне кажется тогда, что даже на приволье
попрание несёт он на священный прах,
и смертным через то становится живое,
само в себе не смерть — бессмертие поправ.
А тут ещё — война. И все приволья гиблы.
На вечной той войне, священнейшей из войн,
все храмы-на-Крови и братские могилы —
окопы, блиндажи одной передовой.
Стоит микрорайон на костяном подножье,
выглядывая, как окопный перископ.
А, может быть, и нет фундамента надёжней?
А, может, так живей и плодородней — скорбь?