Возвращение из юности
Памяти А.С. Мусихина
Судьба все-таки подарила им пять «мирных» лет. Они повсюду были вместе: в домашних хлопотах, в «походах» с передышками – по магазинам, в поездках по боевым местам, на встречах со школьниками «во дни торжеств...». В Кирово-Чепецке их многие знали, кто-то оглядывался вослед, дивясь этой старомодной идиллии. А они спешили набыться вместе, надышаться одним воздухом. Потому что знали: война их никогда не отпустит.
Она
На фронт Люся Розаева уходила 2 августа 1941 года. Добровольцем. Помнится, так об этом рассказывала: «Приехали к нам с военкомата, вызывают: тебя, мол, родина воспитала, теперь тебя родина просит помочь. Согласна? Согласна. А как же иначе? Ведь если бы не советская власть, я, наверно, умерла бы с Петькой своим».
...Четырех лет Люся осталась одна с братиком на руках – тому два годочка всего-то было. Мать с отцом умерли друг за дружкой. Где родилась - не помнит. Пойдет под чьи-то окна: «Дайте хлебушка, Петька ести хочет...» Год так скитались. Не о себе думала, потому, может, и выжили. «Я в детстве даже улыбаться не могла - легла на меня забота...»
В Крюковском детдоме под Москвой дату рождения ей записали на глазок - старше сделали (узнала об этом от сестры, через многие годы их разыскавшей). «Выходит, я за станок тринадцати лет встала. И на фронте недаром на восемнадцать сантиметров вымахала. Впрочем, там супом кормили - на сухомятке-то не вырастешь».
В тридцать седьмом году она попала в ФЗУ - на Тушинскую чулочную фабрику. Ей там специальную подставку под ноги сделали, чтобы до станка доставала. И хоть недоросток была, вскоре перевыполняла взрослую норму.
А после работы - в клуб или на спортплощадку. «Теперешняя молодежь не знает, куда себя деть. У нас времени не хватало, и казалось, что счастливее нас нет. Я ходила на лыжах и плавала отлично – ой, как все это нужно, когда тяжело».
В воскресенье 22 июня по стране объявили день физкультурника. «У нас были соревнования. Плывем по речке дистанцию и вдруг слышим в рупор - война. Не понимаем. Как до вас теперь не доходит, так и до нас не сразу дошло».
В одну ночь в цехах сменили оборудование - стали шить мужское белье для армии. Работали, почти не выходя с фабрики. Разве что поспать чуток да на дежурство - Москву уже в июле бомбили. «Однажды взрывом стекла выбило, мне руку порезало, а я даже не слышала - так с устатку спала».
Еще в финскую войну она с отличием окончила курсы медсестер - были организованы при фабрике по линии Красного Креста. И вот 2 августа вышли, как обычно, на работу, а в полдень, попрощавшись, отправились пешим строем в Красногорск. Сто восемьдесят «доброволочек».
...В солдатской форме она казалась мальчишкой. Боялась крови, над каждым раненым плакала. А те в ответ: сынок, всех не оплачешь. Когда же понимали, что девчонка, просили, чуя близкий конец: не расходуй бинты, поцелуй лучше. «И целуешь, и глаза ему закрываешь...»
Первый бой - под Великими Луками. «Эшелоны с ранеными горят, и ничего не сделать - уже танки со свастикой, артиллерия бьет, немцы на мотоциклах гоняются». Потом бои за Истру, Волоколамск. Бросили под Торжок, а с него до Ржева шли в наступление. Под Воронежем их батальон остался прикрывать отход наших частей. Из окружения вышли только одиннадцать бойцов - в том числе она. «Как там могла быть женщина? Я за три года на фронте два или три раза помылась, как следует. Одна мечта была: остаться живой, вымыться и выспаться в постели».
В том-то и жестокая сущность войны, что не разбирает - мужчина или женщина. Все были солдатами. Связистка Валя Бородач, Люсина подруга, и комсорг батальона Люба Швец, немка из Поволжья, попались в руки немецкой разведке. Любу - коль немка против немцев - затолкнули в избу и подожгли. «Когда мы деревню освободили, жители нам рассказали: Люба из огня к окнам бросалась - немцы жердями ее отталкивали... А Валю потом впереди атакующей цепи погнали - с катушками, с аппаратом на боку. Мы не стреляем, а она закричала: бейте их, гадов, меня свои пули не возьмут! И я кричу: ложись! Только она упала, наши ударили и в контратаку пошли. Подбегаю к Вале: жива? В ответ: не знаю...»
Первое ранение она получила в феврале сорок третьего под Курском. Бросилась на помощь старшему лейтенанту Спицину, командиру роты автоматчиков. «Перевязываю, а он спрашивает: сестренка, ты ранена? Оказывается, пуля мне в бедро вошла и живот разорвала. А я только чувствую - жарко и все слипается. Неужели, подумала, со страха наделала - вроде не в первом бою. А он на снегу кровь увидел. Переспросил. Но ответить я уже не смогла - свалилась рядом».
Очнулась через семь суток после операции. И еще полтора месяца надежды не было. Эвакуировать в госпиталь нельзя - нетранспортабельна. Санрота уехала, ее оставили в хате, которая называлась «белой» - для смертников.
И все же выкарабкалась. «Вышла бледненькая, почти прозрачная. Стою на дороге, голосую. Наши танки идут. С переднего дяденька в комбинезоне, с усами, спрашивает: как проехать на Прохоровку? Откуда мне знать. Поедешь, говорит, с нами, не в пехоте будешь воевать - в бронетанковых. Нет, отвечаю, мне в свою часть надо. А он: ты знаешь, кто я? Я - Ротмистров! Я ему: а мне хоть черт! Рассмеялся: вот это, мол, по-русски...»
Когда добралась до своих, полк, вернее - то, что от него осталось, вошел в состав 129-й отдельной стрелковой бригады, которая после Курска влилась в 226-ю стрелковую дивизию. «Мне давали группу инвалидности, могли демобилизовать, а я - дура, ой дура! - отказалась, испугалась, что это за группа... Ладно, хоть в обороне стояли, на самом выступе Курской дуги. Я и поправилась немного».
Долго стояли в Переступине - от того местечка ни домишка не осталось. С немцами через речушку перекрикивались. Бывало, даже рыбу глушить с ними договаривались - голод не тетка. Гранаты немецкие, но добыча пополам. И пока не поделят, снайперы молчат. «Потом нашу часть с этого участка сняли - побоялись, что ли, что мы перед наступлением на ту сторону переметнемся. Да как же, ведь мы верили, что победим. И фрицам кричали: лучше к нам не лезьте, все равно наша возьмет».
...Второй раз ее ранило под Клинцами, куда перебросили из Переступина. Она из санроты привезла сумку бинтов, и повар, зная, что с утра голодна, решил побаловать ее блинами. И вдруг - обстрел. «Чувствую, в плече горячо. Не поняла, говорю повару: снаряд, мол, в котел угодил - меня кипятком облило. А руку поднять не могу. Слезы текут сами по себе - умирать неохота». Были как раз в наступлении, много раненых. Самой перевязаться некогда, да и несподручно - в ране аж черви завелись. Просила солдат перевязать, а они смущаются, салаги, - девка ведь, раздеваться надо. Сколько таких салаг безымянными полегло: пригонят пополнение ночью, а немец чуть свет из пушек и минометов лупит. Вот тебе и без вести пропавшие...
Про тушенку на войне она не запомнила. Зато конина была - ее и варили, и жарили, и сырую, приходилось, ели. И хлеба обычно хватало: старшина паек с вечера получал, а назавтра из боя не все возвращались. «Мы детям раздавали. Нам не снаряды были страшны - страшны голодные детские глаза. Солдаты, у кого ребятишки дома остались, сахар не ели - пусть с махоркой заваляют, но хранят, ведь в следующей деревне опять будут дети. Потому у нас «энзэ» не держался, только патроны берегли».
В отличие от немцев. Как-то за Курском фашистские самолеты санинструктора Люсю и ее спутников весь день в воронке от снаряда продержали. Люся нашла на берегу ежевику. С нею два капитана были. «А немцы за звездами на погонах гонялись. Сидим в воронке, они на бреющем полете заходят. Отстреляются - два улетят, а третий кружит, нас держит. Другие на смену летят. Убрались, когда уже стемнело. Сколько бомб да патронов потратили, а нас не задело - только землей присыпывало. Судьба, видно...»
Судьба, похоже, берегла и от своих - неразберихи у нас всегда хватало. Забыть ли, как, стремительным броском взяв деревеньку на высотке, оказались под прицельным огнем нашей артиллерии. Люсю командир пехотинцев в последний момент с высотки отправил. Нашла его потом среди убитых - вся спина в свинце.
Довелось ей не только огонь пройти, но и воду. В октябре вплавь одна одолела Днепр - доставила приказ Ватутина перебросить на плацдарм всех, кто мог держать оружие. Приходилось так и бинты переправлять.
Когда был получен приказ Сталина взять к 7 ноября Киев, 226-я стрелковая дивизия сражалась в окружении. Есть нечего - разве что лошадь убьет. На винтовку - по обойме, по диску - на автомат. И в наступление? Оставался расчет на неожиданность. «Немцы думали, что мы там с голоду подохли. Саперы узкую полоску от мин расчистили, и мы ночь ползли, все ободрались, но так ударили, что фрицы побежали».
В Коростене - снова десять дней в окружении. За каждый дом дрались. Ни минуты сна. На прорыв без патронов шли. В парке фашистский танк бил по ним, как по мишеням. А они на него - в рост, с «ура». Не выдержал фашист, повернул... Здесь ее зацепило в третий раз. Когда все же прорвались, не до руки пораненной было, одно желание - спать, спать. Разведчики будили: сестренка, хоть поешь. Какое там - двое суток не открывала глаз...
- Войну я у Карпат закончила - подошли к нашей границе. В сорок четвертом, 20 января...- Людмила Андреевна не без горечи поведала, почему ее тогда «списали», но об этом потом. - Лет пятнадцать война постоянно снилась. И сейчас, когда приснится, волосы аж мокрыми делаются.
Он
В Киеве, в других украинских городах и селах, которые освобождали, ежегодно до развала Союза встречались ветераны 226-й Глуховско-Киевской Краснознаменной ордена Суворова II степени стрелковой дивизии. Сегодня большинства уже нет, а остальные - смогут ли они преодолеть межу державного раздела?.. Но как не процитировать воспоминания полковника медицинской службы в отставке Петра Кондратьевича Совы: «Какая же мимолетная наша встреча состоялась через 41 год нашего расставания после Великой Победы. Во многом памятна будет эта встреча, изменившиеся лица друзей-однополчан, которые все же остались в памяти молодыми. И этот Саша Мусихин - как будто зеркало, чуть-чуть потемневшее от времени, напоминает того, прежнего, которого я знал почти 45 лет тому назад и с которым прошел огнево войны в течение четырех лет, того подвижного, высокого и худощавого парня, которому еще не было двадцати».
А мне Александр Сергеевич запомнился несколько грузным, поседевшим, много курившим. Запомнились его слова: «Мало у нас остается времени. Тогда, в войну, молодые были, бесшабашные. А теперь при встречах перед Днепром стоим и не понимаем - как смогли... Видимо, воспитаны так, что сам погибай, но товарища спасай».
И снова из воспоминаний П.К. Совы: «Январь 1942 года. Разъезд Клиновский Свердловской области, где формировалась наша родная 129-я отдельная стрелковая бригада. В одну из частей был назначен фельдшером я, а в артдивизион - Саша Мусихин. В тяжелых зимних учениях, на которых присутствовал маршал Советского Союза К.Е. Ворошилов и дал оценку боеготовности бригады, Саша показал умелые действия по оказанию медицинской помощи раненым на поле боя...
Вскоре настало первое боевое испытание - в районе Волоколамска. В этих боях среди наших медиков особо отличились Александр Мусихин, который вынес и переправил через реку Яузу около 110 раненых, и санинструктор Акапов - 80. О них заговорила вся бригада...
Особенно помнится бой под Карманово, где пришлось наступать, и оказывать помощь раненым, и уносить их в укрытие под непрерывным огнем противника. Саша Мусихин, будучи контужен, не покидал поля боя...
Где-то под Ярцево в очень сложной обстановке, когда самолеты противника «ходили пешком над головами», Саша с оставшимися санитарами занял огневую позицию, вел бой с наседавшими фашистами, подползал на зов раненого и снова - на огневой рубеж. Потом ребята, шутя, называли этот участок Мусихинским плацдармом...»
А к «плацдарму» был короткий и, в общем-то, обычный путь. Да и что особенного могло быть в биографии вятского паренька из деревни Голодаево. Разве что ранняя привычка к работе в большой крестьянской семье. Пас лошадей по ночам. Еще десяти годов не было, уже боронил и косил. Нравилась ему «помочь» - это когда всем миром вывозили навоз на поле. Может, одно только и всколыхнуло ту размеренную жизнь - создание колхоза: ох, как выли бабы, в него вступая. Да посулил перемены 38-й год, когда подался в Киров в фельдшерско-акушерскую школу. Из Голодаево лишь двое окончили семилетку - считай, «академики из деревни».
В первый день войны он сдавал последний экзамен. Услышали: по радио будет выступление Молотова. Поняли, что война - она уже в воздухе носилась.
Ему не было восемнадцати, зато здоровье было «стопроцентное» и образование среднее. Направили в военную школу пилотов. Занимались по 10-12 часов в сутки. Уже производили самостоятельные вылеты, как на учебные машины навесили дополнительные бензобаки, довооружили и отправили в формировавшиеся женские авиаполки. Фашисты будут называть их «ночными ведьмами». А курсанты остались без «крыльев». «Не знаю, чем это объяснить - детством ли, дуростью ли, но нам хотелось на фронт, - вспоминал Александр Сергеевич. - Считали, если мы там будем да окажутся хорошие командиры, немцы не пройдут... И вот предписание: всех фельдшеров и фармацевтов направить в распоряжение Уральского военного округа».
Из воспоминаний П.К. Совы: «Новый 1943 год. У села Першино, когда мы обеспечивали наступление части бригады, в нашем тылу появилась колонна немцев. А в селе были только тыловые части и артиллерия. И здесь Мусихин снова отличился - организовал группу из санитаров, ходячих раненых, занял удобную позицию на окраине села, подпустив фашистов на близкое расстояние, открыл по ним огонь. Колонна остановилась в замешательстве, а тут огня добавила артиллерия. Не зная наших сил, немцы сдались».
С боями вышли к Курской дуге, где из двух бригад была сформирована 226-я стрелковая дивизия. С нею он форсировал Днепр, прошел Карпаты, освобождал Чехословакию. Но это боевой путь - крупным пунктиром. А складывался он из ежедневного изнуряющего движения - на грани жизни и смерти.
Так, на Днепре неделю он перевозил с плацдарма раненых - на большой лодке по десятку человек. Редкий раз не обстреливали. Однажды налетели два «мессера» - пикируют друг за другом, бомбы бросают, поливают пулеметными очередями. «Пролетают так низко, что шапки с нас снимают, кулаки кажут и зубы моют - ржут, фрицы, издеваются... Вода ледяная, взрывы кругом, и одно желание - доплыть, привезти раненых».
А через неделю приказ: санроте переправиться на правый берег Днепра. Ротный струсил - сбежал куда-то (случалось и такое). Командовать приказано было Женьке Романовскому, боевому другу. Вдвоем двинули санроту поближе к передовой, в указанное место. Крепкий бревенчатый дом в лесу. Развернулись - оборудовали перевязочную, поставили кровати. И... в считанные мгновения дом был раскатан на бревна вражескими снарядами. Пришлось копать землянки.
Но на другой день дивизия попала в окружение. Ночью все конные повозки собрали в расположении санроты, уложили две сотни тяжелораненых (да столько же было ходячих). Старший лейтенант Мусихин повел этот обоз в сделанный накануне проход в немецком кольце - всего-то метров четыреста, освещаемые ракетами, насквозь простреливаемые. С потерями, но прошли. К утру были в тылу, в Ясногородке.
Вернулся он также ночью - с повозками, гружеными боеприпасами, медикаментами, продуктами. Но друга Женьки Романовского не застал - похоронили его в одной могиле с девчонкой-медичкой, к которой бросился на подмогу под беглым огнем фашистской артиллерии...
Командование санротой Мусихин взял на себя, а в Коростене стал фактически строевым командиром: с медперсоналом и отбивались, и в атаку ходили. «Там такое было - черт с рогами не выдержит. Столько лет прошло, а с ужасом думаешь, как живы остались. Судьба пожалела».
Потом судьба еще не раз его «жалела». В апреле 44-го он семнадцать километров боролся с холодным течением Днестра, плыл и не мог выбраться из воды на берег - всюду немцы. Из воспоминаний П.К. Совы: «На переправе у села Луки его полуживого перехватили наши. Многие считали: Саши нет. И вдруг радость: жив. Но это уже был не тот Саша, что два года назад: возмужал, еще более похудел, стал более спокойным, с задумчивым испытывающим взглядом. Чувствуется, что без оценки обстановки лишнего не сделает».
В феврале 45-го пережидали в укрытии день, чтобы потемками отправить тяжелораненых. Приехала полевая кухня, всех накормили. «Только я зашел в избу, только занес ложку над котелком, раздался треск. Открываю глаза - изба развалена, рядом санинструктор Маруся с переломанной ногой, сам ничего не слышу, потерял речь. От кухни валяются колеса и котел, повар изуродован до неузнаваемости. Несколько раненых убиты, некоторые получили повторные ранения. Прямое попадание бомбы...»
А под Моравской Остравой, когда уже был взят Берлин, его едва не расстреляли два наших истребителя. «Тут я чуть не заплакал - война-то кончилась, жить хотелось. Приняли меня за врага. Пытался куда-то скрыться, упал - пули рядом пропели...»
Через двадцать лет ему вручили орден, которым он, бывший командир взвода санитаров-носильщиков, был награжден за участие в боях при освобождении Чехословакии. К тому времени Александр Сергеевич не первый год заведовал здравпунктом в кирово-чепецком ПТУ-6.
Они
30 марта 1985 года для них прозвучал свадебный марш Мендельсона. Александр Сергеевич Мусихин, кавалер орденов Отечественной войны I и II степени и ордена Красной Звезды, и Людмила Андреевна Розаева, кавалер ордена Отечественной войны и ордена Славы, стали мужем и женой. Через сорок с лишним лет после первой встречи, когда он, старший санинструктор 989-го полка, увидел 17-летнюю медицинскую сестру батареи минометов того же полка, пришедшую в санроту за бинтами. Случилось это недели за две до наступления на Курской дуге.
Вскоре она стала приходить все чаще, и хотя бинты на передовой тратятся быстро, не только это было поводом для встреч... Они были рядом на Днепре, в одной группе выходили из Коростеня, в декабре переправлялись вброд через какую-то речку. Но война свела и разлучила. Впрочем, война - тоже дело людей, а среди них всякие бывают. Когда командир батареи заметил, что их «сестренка» заглядывается на старшего лейтенанта из санроты, схватился за кобуру, предупредил: будешь с ним встречаться - спишу за счет немцев...
А потом кто-то пустил слух, что она погибла. Сорок лет жил с сознанием этого Александр Сергеевич, пока из переписки с однополчанами не узнал, что жива. В 1984 году поехал в Шепетовку на встречу ветеранов дивизии и на обратном пути завернул в подмосковный поселок Вербилки.
- Дома ее не застал, - рассказывал Александр Сергеевич. - Пошел на работу, в ясли. Она окошко открыла и в одну секунду воскликнула: Сашка! Как долго я тебя ждала!.. Я овдовел в восьмидесятом, мучился, потерял веру в жизнь. А эта встреча с Люсей вернула ее. Не поверил бы, что она меня все эти годы ждала, но ее брат, к которому мы позднее ездили в Кременчуг, сказал, что знает меня с сорок седьмого года. Она ему рассказывала, что любила лейтенанта, да комбат не дал.
Удивительна судьба этих двух людей - взаправдешняя, совсем не киношная. Мне памятны и дороги встречи с ними, наши долгие разговоры в их тесной кухоньке. «Я всю жизнь прожила Золушкой, - призналась как-то Людмила Андреевна. - Всегда заботилась о ком-то, кто-то на мне висел. То братишка, с которым в детдоме разлучили на семнадцать лет, то друг парализованный, за которым двенадцать лет ухаживала».
Она и сына одна растила. Тот комбат (фамилию его и называть не стоит) от отцовских обязанностей скрылся, заставив подчиненного написать ей, что-де погиб. Но есть, выходит, высший суд: через многие годы их дороги вновь сошлись на встрече однополчан, и некуда было бывшему боевому командиру глаза спрятать...
Запомнилась сказанная Людмилой Андреевной фраза: «Нужно к людям относится внимательней. Особенно к нам, ветеранам. Мы жизнь прожили честнее честного - и не только на фронте». Конечно, это не про того комбата, ибо подлость не искупить даже геройством в бою. «На войне приходилось быть грубыми, - говорила тогда же Людмила Андреевна. - И все же душа не огрубела. Я тридцать два года детям отдала. Как пришла в ясли, так и ушла - работы не меняла».
На торжественном собрании в Вербилках (уже в ноябре 1986 года) ей вручали медаль «Ветеран труда». Вручали не без участия Александра Сергеевича - он вынужден был написать в райком партии. Поскольку заведующая яслями в свое время ей заявила: зачем, мол, еще одна медаль - тебе их и так некуда вешать...
И сам Александр Сергеевич с тяжелым сердцем вспоминал собрание в городской поликлинике, где требовали его исключения из партии. Он тогда потерял партбилет. Вернее, не туда положил и не сразу нашел - это после смерти жены случилось. Слег с инфарктом. А ведь в партию вступил без кандидатского стажа - в 43-м, только-только выйдя из боя.
Помнится, после их возвращения с очередной встречи ветеранов дивизии, мы рассматривали фотографии, коих скопилось не на один альбом (Александр Сергеевич с фотоаппаратом не расставался, работал и с видеокамерой, отпечатки рассылал боевым товарищам по всей стране). В окна их маленькой квартиры - комната и кухня - виделся широкий разлив Вятки. Поездка в тот раз получилась скомканной. Через приднепровское село, где они собрались с однополчанами поклониться братской могиле, всю ночь нескончаемой вереницей шли пожарные машины, «скорые». Дома уже узнали - Чернобыль. Переживали: за что еще и эта беда? И снова памятью возвращались туда, где их юность раньше любви научилась ненавидеть...
- Фронтовая дружба самая крепкая, - сказала Людмила Андреевна.
- А любовь? - спросил я и добавил: - Если бы вам выпало всю жизнь быть вместе?
- Мне кажется, счастливо б жили, - ответила она. - Мы прошли такое, где человек проверяется на все, что иначе не было бы. Я только теперь жизнь увидела. Только пожить бы еще.
А Александр Сергеевич заметил:
- Люся в день нашей регистрации сказала: все будем дольше жить, если будем видеть человека... А мы теперь за барахлом не всегда его видим. Золото? Хрусталь? Не это жизнь дает, а душа человеческая. Заслони душу - как тогда сохранить любовь к человеку?..
Судьба все-таки подарила им пять «мирных» лет. Они словно помолодели, повсюду были вместе: и в домашних хлопотах, и в поездках по боевым местам. Они спешили набыться вместе, надышаться одним воздухом. Потому что понимали: война их никогда не отпустит.
