offertory

Жить и существовать

 

Знобило. От утренней сырости. Откуда-то сверху вынырнул ветер - с мохнатых лап посыпались, защелкали капли. Костерок давно не теплился, но вылезать из этого убежища не хотелось. Ведь как вчера обрадовался, когда наткнулся на вывороченное дерево, вслепую забрался под вскинутый гребень корней - все кругом уже придавила августовская темень, тяжелая от мороси.

Вспомнил, что в сумке есть хлеб и огурцы. Спасибо Еремину, председателю здешнему, сунул сверток словно в оправдание, что не смог подбросить до тракта - на лесном проселке заглох его надорванный "уазик". "Лошадь бы сейчас, лошадка надежней...- смущался председатель.- Да тут недалеко, ежели пойти напрямки..."

"Вот тебе и напрямки,"- злился я, но хлеб умял за милую душу. Даже силенок как будто прибавилось, спокойнее стало. Однако надо идти. Куда? Где этот чертов тракт? Хоть бы мотор послышался, что ли...

Снова защелкали капли - набежал ветер. Решил идти на него - авось дым или еще чего донесет. Сколько продирался через ельник, не знаю - ельник не пускал, отталкивал ветками, но и впрямь показалось - вроде дымком потянуло. Сделал стойку, как пес, вынюхивающий добычу. Нет...

Двинул дальше. И скоро стало светлее - елки разом уступили березкам. Березки тоже окропили небесной водой, но выпустили в луговину. А там - овражек с речкой, тополя на взгорочке, три чернеющие избы, и над одной - белесая струйка. И ворота в ограду отворены, и старичок с козлухой - ведет ее на веревочке. И когда я закричал, а закричал не иначе, как Робинзон, завидевший корабль, старичок аж присел, а козлуха заблеяла.

- Напужал, леший...- только и вымолвил старик.

- Какой я леший...

- А коли не леший, чего орешь. Тут сколь уж годов орать перестали.

Видно, сразу смекнув, что птица я залетная, к тому же совершенно мокрая, старик привязал к изгороди Маню - так он называл, успокаивая, козу. Еще раз глянул на меня с прищуром, словно прицеливаясь, и уже без опаски позвал в избу.

- Чего тебя опасаться-то?- сказал простодушно.- С меня окромя подшитых вальней и взять-то нечего.

- Ну, чужой все же человек.

- Чужой, а человек ведь... На-ка вот, примерь,- он вытащил из сундука какого-то неопределенного кроя и цвета штаны.- Мне-то уж велики. Как жена моя в последний раз постирала да отутюжила, так и лежат, чего-то дожидаются. Тебя, стало быть, дожидались, больше некого. И рубаху вот примерь. Крепкая еще, моли не по зубам... Да чего стоишь-то, рот разинул, скидовай мокрье-то, пускай сохнет у печи. А я покудова чаю налью.

Обстановка в доме простецкая. Лавки углом, стол перед ними, самоделанный буфет, мутное зеркало на стене, фотокарточки в рамке, железная кровать при входе под полатями.

- Садись, чаевничать станем, вокурат поспел,- старик снял с шестка большущий пузатый чайник.- Я сам еще не пил, и у тебя, поди-ка, нутро-то никак не отойдет... Меня можешь звать дед Василий. А как по батюшке - теперича только я да Господь знает.

Чай не обжигал - согревал изнутри. Никогда, подумалось, никогда прежде не ощущал я такой легкой усталости. Не расслабухи, нет - облегчения, покоя, даже примирения с тем, что приключилось со мной. Потому что, подумалось, прежде, до этого вот часа, все проходило как-то всуе, в гонке изо дня в день за карьерой, за успехом у женщин, за устройством собственного быта. Не тогда ли и кончилось детство, когда началась эта гонка...

- А может, тебе чего покрепче?- дошел до меня голос старика.- Может, перегончику для обогрева? Я годов пять не пробовал, такой, поди, настоялся - уши сожгет.

- Да нет, мне лишь обсохнуть и вперед.

- И хорошо. Я тоже это дело не уважаю. Держу для натиранья. Ноги в непогодь можжат. А мужики в селе многие уважают. Вон Сенька с братаном, сам видел давеча, раздобыли одеколону - денег-то на водку нет, а у Сеньки жена в сельмаге. Развели флакон водой, тот и побелел, как мыло. До того одурели, что с другого флакону пробку свернуть не могут, так зубами горло и откусили. Ничего, живые... Да ты медку-то зачерпывай, не бойся. Свой медок-то, держу покудова улей. Тут же кругом травы. Чуешь, чем чай отдает? То-то! В нем и душица, и земляника, и зверобой.

Я видел, что старику не терпится поговорить. Отчего же не поговорить, не уважить старика за гостеприимство. С боку уже приятно припекало - не задремать бы.

- Дед Василий, а зачем печка топится? Вроде не зима, да и меня ты совсем не ждал.

- Э-э, ты мои косточки со своими не равняй. А молочка топленого хотца? Хотца. А картох печеных? Я хоть и один кукую, а все ж таки люблю и молочко, и картошечку.

- Почему же один-то?

Старик смолчал, и я понял неловкость вопроса. Понял, что за ответом, может быть, разлучница-беда, и нельзя ее просто так, как копну сена, ворошить. Он поднялся, помешал кочергой жаркие уголья, заглянул в окно - не отвязалась ли Маня.

- Извини, дед...

- Да чего уж теперича! Детей Бог не дал, а баба... жена моя сколь годов померла...- и махнул рукой.- Наливай еще по чашке. Сам-то кто будешь?

- Журналист я. В командировку приехал. Заплутал вот на обратном пути. Подсказали идти напрямик - лесом по дорожке.

- Эх ты, подорожник, в трех елках заблудился. Все-то вам, молодым, прямо да поскорее надо. А жизнь, она больше кругами водит... Так говоришь, писатель...

- В газету пишу.

- Ну да. И про че пишешь?

- Да о разном. Вчера вот в "Заре" у вас побывал, с председателем, с колхозниками встречался. Уборка нынче трудно идет, и люди на разговор какие-то трудные.

- А когда уборка влеготу была. Ну а люди, они разные. От обстоятельств... При Хрущеве, помнится, когда за кукурузу принялись, как некоторые себя поставили? Наш колхозный председатель, царство ему небесное, эту кукурузу так возлюбил - на всех совещаниях обеими руками за нее голосовал, чуть не всю землю под нее отдал. А ведь ей, как бабе, сколь тепла, сколь ухода надо! Это при нашей-то немощи... А соседский председатель взял да и схитрил. Засадил кукурузой гектар, ну, может, поболе, обиходил, как следует, удобрил. Она выше головы и поднялась. Проверяющие приезжают - нахвалиться не могут. А он их кружным путем везет да к тому же полю. С другой, стало быть, стороны. Снова хвалят: мол, на весь район опыт... Вправду, сняли его потом, из партии турнули. Нашептал кто-то. Зато в колхозе и рожь была, и фураж, и сено.

Пили уже по-третьему заходу. Я даже взопрел. Пора бы собираться - в редакции ждут репортаж, но дед Василий как будто не отпускал, как будто притягивал к лавке, к столу, к дому своему. И чего в нем такого? Одежонка ношеная-переношенная, рыжеватая щетина, борозды морщин вдоль лба. Разве что глаза - в них интерес не угас.

- Почитываешь?- кивнул я на стопку газет на подоконнике.

- Мало, слепой стал. Одни заголовки вижу.

- Зачем же выписываешь?

- Э-э... Почтальонка ходит. Хоть раз в неделю человека вижу. Сам-то в село редко выползаю. А ежели убираться отсюдова, так прямо на тот свет. В колхозе-то я всегда пошто-то на отшибе был. Когда сселение началось, деревни, стало быть, определили неперспективными, у нас чего удумали. Коров по дворам собрали, увели в село, в общее стадо. Вы, мол, только работайте, ни про чего не беспокойтесь, а молоко во фляге станут возить. Где ж это видано, чтобы в деревню молоко возить? Но возили - с неделю, до первой грязи. И вскорости люди побегли отсюдова, кто куда. А мне куда? Моя это деревня, весь я тут с потрохами.

- И большая была?

- Чего?

- Деревня.

- Не большая, а живая. Теперича только я остался. Но покудова я тут есть, и все деревенские наши будто есть. Пойдем-ка вот на крылечко, покурим. Захотелось пошто-то.

Тучи разорвало, проглянуло солнышко. Сели на крылечке, ступени его от старости съехали на бок. Маня что-то проблеяла старику, он никак не ответил.

- Видишь, изба рядом, глазницы настежь. Варвара в ней жила. У нее в страшные вечера, на Крещенье, собирались, гадали до глубокой ночи. Старухи Илию поют, потом чего-то над хлебом в блюде пошепчут, съедят. Свечка горит. Девки охапку поленьев примчат, считают: если чет - стало быть, сбудется. Или снегу тащат, ищут волос, хоть бы конский - каков жених будет цветом. А Варвара могутная, крепкая была, при ворожбе табуретка у нее ходила. Руку вытянет, шепчет. Все примолкнут, загадывают, кто сколь проживет, кому когда замуж. И считают, сколь раз табуретка с ноги на ногу переступит...

- А не привираешь?

- Это как тебе угодно. Однако изба-то уцелела. Сказывали, дух Варварин в ней обретается... Хоть и мы, молодежь, не особо тому верили. В село тогда кино стали привозить, мы туда бегали. Вон там ходили, мимо кладбища. Одинова девки без нас ушли. Мы и удумали их проучить. Выпотрошили тыкву, глаза вырезали, рот. Я свечку в руку да на руку-то тыкву и надел, новиной укрылся. Это холст белый. Поджидаем. Слышим в потемках - девки возвращаются. Я свечку поджег да перед ними и явился. Что визгу было! Девки врассыпную да вобратно! До утра, уж на работу в колхоз надо, в селе отсиживались. Так-то от своих парней бегать...

Старик смеялся, как маленький. Даже Маня вскинула рога, навострив уши. Однако время поджимало, да пора и честь знать. Старик почувствовал это, плотнее закрыл баночку с махоркой - лишь тут я заметил, что у него нет двух пальцев на левой руке.

- Воевал, дед Василий?

- Воевал, не без этого... С председателем вот нашим воевал. Когда это было, чтобы бабы по пятнадцать буханок кажинный день из сельмага тащили. А как быть, коли председатель фуражом не обеспечил. Подними-ка сейчас деда, который годов двадцать тому помер. Да он прибьет тебя, скажи только, что хлеб скотине кормишь.

- А на фронте?

- А чего на фронте? Там всякий сухарь на счету был... Помнится, только прибыли мы под Москву, устроили пулеметное гнездо на стыке батальонов. Задача - встретить противника огнем. Ночь в снегу протряслись - то ли от страху, то ли от холоду. Костры-то не велели разжигать. Где-то постреливают, а мы никого не видим. Утром команда - за обедом. Сходил я, получил котелок варева и мерзлую буханку. Иду вобратно, а навстречу по тропе - полковник с майором. Я и забыл, как честь отдавать учили. Шагнул с тропки в сторону - увяз по пояс, но буханку под мышкой еще крепче прижимаю. Машинально. Голос в горле застрял. Метнул руку к виску - буханка-то прямо под ноги к полковнику и полетела. Я обомлел просто, а он... он засмеялся: первый, мол, раз хлебом приветствуют. Вот он, хлебушек-то...

Вернулись в дом. Я облачился в свое. Принялся было благодарить за чай, но старик опять отмахнулся - пустое, лучше присядем на дорожку. Помолчали, как водится. Поднялись. Но уже на пороге, отворяя дверь, он вдруг встал, заговорил, словно думал вслух:

- Случай у нас в деревне вышел. С кузнецом. Петр звали. Бугай был здоровенный, как тот царь. Только молчун, мухи не обидит. Жена его, бывало, поедом ест, а он стучит себе молотом и молчит. А жена язва была, ядовитая - за палец его как-то укусила, так фершал, веришь ли, палец от зараженья резал. А он жалел ее, любил. Молчал и любил. Все терпел. Не утерпел только, когда с кузни пришел и другого у нее застал. Был тут один такой охотник. Петр жену запинал до смерти. Убил. Восемь годов дали. Отсидел сколь-то, выпустили за примерное поведение. Зачем жизнь загубил? Лучше б уж охотника того... Вот и спрашивается: почему ты к бабе со всем сердцем, пускай без слов особенных, а она на сторону глядит? Я ведь пошто один тутотка кукую? Вина на мне, вина неизбывная... У меня ведь эдак же случилось. Не стал я убивать - не могу, не на фронте. Просто прогнал ее, а и сейчас жалею. Ее уж и на земле-то нет, а все она мне Дарьюшка...

 

х х х

Через несколько лет, недавно, довелось мне снова приехать в "Зарю". Вернее, в те места. Колхоза теперь нет - разбежался по мелким хозяйствам, где-то позарастал бурьяном. День я мотался по району, накручивая встречи на диктофон. Под вечер добрался и до Еремина - того самого, что председательствовал в "Заре". У него своя усадьба с пашней - трудятся всем семейством, едва перебиваясь от урожая до урожая. Выручают лошадки. За столом вспомнили, как расстались тогда на лесном проселке. Я поведал про ночевку в лесу, про деда Василия. Оказалось, дед Василий умер позапрошлой весной. Лишь на четвертый день узнали, что умер, когда почтальонка принесла ему хлеб и районную газету за неделю. Она же увела с собой оголодавшую, присмиревшую козлуху Маню. И я вспомнил, как наяву: дед Василий проводил меня недалеко, указал, где тракт, и неожиданно спросил:

- Ну что, подорожник, как дале жить и как существовать думаешь?

- А это разве не одно и то же?

- Чего?

- Жить и существовать.

- Э-э... Жить - это тебе дадено. Природой дозволено. А существовать - это уж как сам сумеешь...