Избранные стихотворения

 

* * *

Приезжала на час - в тот окраинный дом,
но ни дня не хватало, ни ночи потом.
Пахла чем-то французским
и чем-то родным.
Жгли костёр,
и за шторами прятался дым.
По ту сторону дым,
а по эту она -
пелена моих глаз и в душе пелена.
Без вопросов пустых - только жар на губах,
только шёпот и с плеч - скольженье рубах.
Остывала роса.
Угасала свеча.
Поутру торопливо дула на чай,
оставляя на чашке помады овал...
Приезжала на час.
А уж век миновал.

 

НОЧЬ НА БЕРЕГУ

Дед учил: мол, поумнеется –
поживи-ка, мол, с моё.
Дым костра –
то ввысь,
то стелется,
то обратно на смольё.
Над рекой туман-испарина.
Темень – словно волчья сыть.
Ничего –
не быть мне барином,
простофилей бы не слыть.
У запруды ли,
у брода ли
кто всплеснул – не разглядеть.
Дай мне сил,
речная родина,
не о прожитом жалеть.
А жалеть, чего не сделано,
хотя мог бы,
верно, мог.
Для чего с наказом дедовым
вдаль шагнул через порог.
И не по веленью щучьему –
будь и каша на воде,
силы дай стоять за лучшее
и в угаре,
и в беде…
Заварю-ка лист смородинный
да малины брошу горсть.
Отдохни,
речная родина –
я на страже.
Я не гость.

 

* * *

За вагонным окном –
темень да редкие вспышки
полустанков,
платформ,
забытых вдали деревень.
А плацкартный вагон,
подмяв одеяла под мышки,
спит уже.
Позади – день пути.
Утомительный день.

Мне же скоро сходить.
Я отмерил своё расстоянье.
А Россия всё дальше и дальше –
столь велика.
Спят-сопят
дорогие мои россияне,
лижет пятки
притушенный свет ночника.

Дорогие…
А днём
был плацкартный вагон,
как улей.
Кто-то резался в карты,
спорил «про жизнь» за пивком…
Притомились –
и старый, и малый уснули.
Мне же скоро сходить
и по тропке – пешком.

Будет краткой стоянка,
и травы в росе,
и –
две версты-то всего,
но этого хватит опять –
задохнуться
под звёздным размахом России,
где учился ходить,
а затем – и летать…

 

ДОЖДЬ В ЯНВАРЕ

Давно не будят петухи.
Сырая копоть над кварталом.
Но на снегу, с утра подталом,
вороны каркают стихи.

И я в распахнутом дворе
ворон сегодня понимаю –
я тоже чем-то смутно маюсь,
ведь сыплет дождик в январе.

Не петухам – ломаю хлеб
на каждый карк четы вороньей,
ведь я совсем не посторонний
и во дворе, и на земле.

Вот и тебе я не чужой –
пусть за грядой многоэтажек
ты на земле другой и даже
другому стала ты женой.

Пусть порознь мы в календаре,
но неспроста и всё смелее
вороны каркают хореем,
и первый дождик – в январе.

 

* * *

В нашем дворе –
как в омуте,
тихо,
но черти не водятся.
Дождь во дворе.
Я – в комнате
жду,
пока распогодится.
Не тяжело ожидание,
вот и за тучей –
проплешина.
В комнате – всё мироздание,
но ни чертей,
ни лешего.
Хоть поминают всуе их
бабки – им надо на рынок бы,
да алкаши тусующиеся -
им по сотке на рыло бы.
Вот – и сплошная проплешина,
В лужах –
окурки со щепками.
Кто-то бельё развешивает –
небушко щиплет прищепками…

 

* * *

Будет день и значит - будет пища...
Я не о краюхе - о другом:
жалко мне умом и духом нищих,
крепких не мошной, так кулаком.

Жалко тех, кто без труда и риска,
добрым «дядей» вовремя пригрет,
по удельным ведомствам российским
заправляет музыкой побед.

Родина, тебя не выбирают,
но страшней потопа и чумы
по твоим пределам вертухаи -
хоть в Кремле, хоть в падях Колымы...

Ах, как трудно расправляем плечи,
связь времен ловя, как стремена,-
мы от Ярослава, мы из Сечи,
мы из-под знамён Бородина!

 

ВЕЧНЫЙ ПОКЛОН

Отбесились метели, отвыли,
отлеглись по российским оврагам
в ожиданьи – вот взбродится брага
по стволам да по склонам ковыльим,
где привычно от битвы до битвы –
то за хлеб, то за гром-переправу –
деды наши спасали державу,
той державою насмерть забыты…
Не осталось от них и пожиток –
только штемпель в казённых бумагах.
И клокочут ручьи по оврагам,
словно кровь – не водица – по жилам.

 

* * *

Стылое утро.
Белые мухи легки.
И листья легки –
они уже наперечёт.
А на душе –
ни тревоги и ни тоски,
не оттого ли,
что всё-таки день настаёт.

Шарит в помойке мужик –
такая планида:
вольному – воля,
а, может, попал в оборот.
Но во тщете его –
ни суеты,
ни обиды,
не оттого ли,
что всё-таки день настаёт.

Двери захлопали.
Свежезаваренным кофе,
кажется, пахнет ещё
полусонный народ.
Мёрзнут носы,
но всё отчетливей профиль –
не оттого ли,
что всё-таки день настаёт.

Доброе утро, страна –
говорю, хоть простужен.
Доброе утро –
какой бы ни ждал переплёт.
Будет дорога,
и встречи,
и стопка на ужин –
не оттого ли,
что всё-таки день настаёт...

 

ЭПИЗОД

Зацепился лес
за края небес.
Утонуло светило в омуте.
На исходе дня
не зажжём огня –
помолчим в полутёмной комнате.

Мир предельно прост:
в дверь скребётся пёс,
до падучих звёзд – час, наверное,
а потом – тропа,
а за ней – толпа
кочевая, вокзальная, нервная.

Всё.
Прощай,
Пора.
В глубине двора
ветер треплет лёгкое платьице.
Это всё до нас
было тыщи раз,
и заплакать бы – да не плачется…

 

* * *

Что ни день, по «ящику» - то Турция
с берегами,
где вода тепла,
то коррупция,
то революция –
цвета апельсина со стола.

Кулаком бы по нему,
по телику!..
Жаль деньжат?
Пусть так.
Тогда бы впредь,
свято помня тех,
кто пал у Терека,
за футбольный «Терек» поболеть…

Помнить: от добра – добра не ищут.
Вот бы и потешиться с утра
не над тем,
что у соседки – прыщики,
а над тем,
что снова во дворах
лавочки протаяли,
и значит –
бабушки усядутся ладком.
Вновь – грачи,
и свадьбы вновь собачьи…
Значит –
и до лета доживём.

 

УГОР

Мы ли здесь жили, на этом угоре,
в этой избе, убогой да крайней?
Мы ли не знали здесь горюшка-горя –
как лопухов за нашею баней…
Банька осела – без пара, без дыма,
и без воды водокачка – укором.
Но,  как и прежде, вдогонку, вестимо,
поезд за поездом мчат под угором.

Мы ли, ещё пацаны голоштанные,
поезд заслышав, с закрайка угора
всё провожали в дальние страны
то товарняк, то стремительный скорый...
Вот пронеслись – не составы, а годы,
снова стою с воронами вровень.
Воля такая – с глотком кислорода
тысячелетье проходит по крови.

Мы ли забыли свои колыбели?
Встать за Отечество – это ль беда нам?
Но под угором вагоны гремели
и к Соловкам, и до Магадана…
Сдюжили всё.
В оцеплении зыбком
не облака – тыщи судеб проплыли.
В сенях пылится детская зыбка…
Мы ли здесь жили?
Мы ли забыли?

 

* * *

У наших распутий всегда валуны –
налево пойдёшь,
направо ли…
Сдадим ли хоть локоть родной стороны,
спасуем ли перед неправдою?

А те валуны,
как русские лбы –
лужёные да упрямые.
Круты судьбы верстовые столбы,
но не впервые – прямо нам.

И лучше погибель, чем позор
на вечной этой распутице.
Лучше за Стенькой –
на волжский простор,
где наши челны не утицы –

ладьи, чтобы плыть и плыть
столетьями,
словно реками.
Мы – русичи.
Нам от века быть
между варягами – греками.

 

СЕРЕБРИСТЫЕ КОНИ

Мне снятся опять серебристые кони:
не щиплют травы и не пьют из протоки –
всё скачут они, серебристые кони,
всё скачут навстречу заре на востоке.
Ещё не остыли над озером звёзды,
но травы поникли под росами утра,
и падают, падают, падают звёзды
на конские лбы, вознесённые круто…

Мне снятся опять серебристые кони:
не зная покою, не зная неволи,
всё скачут они, серебристые кони,
и глухо дрожит под копытами поле…
И если меня вдруг не станет когда-то,
то знайте – меня уж никто не догонит,
я там, где однажды сверкнув на закате,
всё скачут в рассвет серебристые кони…

 

САНДАЛИ

Сразу стали ближе дали
за лугами, за рекой –
это сладил дед сандали,
сладил собственной рукой
мне, что все отмерил тропы
за деревней босиком.
Был я как бы не из робких –
даже как бы вожаком
пацанвы ещё сопливой,
но теперь – хвала и честь,
задирал я нос ретиво –
у меня сандали есть!..
Позади года и дали,
и былое – как хомут.
Только дедовы сандали
до сих пор ноги не жмут.

 

ПОПУТЧИЦА

Вошла и села у окна
в купе дремотного вагона.
Была в окно видна луна
в начале нового разгона.

Состав стремил к рассвету бег,
нанизывая перелески.
Из-под её припухлых век
мелькнули два случайных блеска.

И тут же отвела глаза,
хотя и вовсе не смутилась.
Лесная станция Лоза
вплыла в окно и откатилась.

Кто ждал её?
Куда она
летела долгим тем рассветом,
пока тускневшая луна
рвала сплетенья тёмных веток?

Сошла внезапно – как вошла,
два блеска только на прощанье.
Но ведь зачем-то же была –
как ворожба,
как обещанье…

 

ПИТЕРСКИЙ КАНУН

Свинцово бьются воды в гранит
улиц строгих, как Сфинкс.
Надолго ли времечко сохранит
блеск золочёных фикс,
когда, в угаре осклабив рот,
уже устав сипеть,
стихами исходит и этот, и тот -
под визги эмансипе.
В «Бродячей собаке»,
где все свои
и к чёрту всякий режим,
под водку и золотое аи
иная творится жизнь –
не та,
что на Невском,
гремя сапогом,
с брусчатки тащит на шлях.
И до фени, что будет потом –
пуля или петля.
Здесь упиваются строем строк,
и рифмы – острее стрел.
Здесь каждый отрок – уже пророк,
пока рассвет,
как расстрел,
не потечёт кроваво на штык
Петропавловки.
И
пока душа извергает стих,
и водка есть,
и аи…

 

ПЕРЕБУДЕМ!

Под ногою хрустко-хрустко –
лужи застеклила
на тропе-дорожке русской
снова чья-то сила.

Лишь взмахнёт она крылами
над земным твореньем,
встанут белыми снопами
избы на деревне.

Но морозец – ох, тверёзец! –
силушки прибавит:
выйдет по снежку народец
душу позабавить.

Развернуть плечо да эдак,
что с колёс – телега,
что метнётся в пляс и предок,
и судьба-калека...

Пусть стучит себе копытом
жизнь моя – кобыла,
ничего-то не забыто
из того, что было.

Снова тронет лунный бубен
ночь-вещунья тихо.
Перебудем всё, что будет –
и добро, и лихо.

 

КУЛИКОВО

Встали в рассветном поле.
Выступили навстречу
злобной татарской воле,
чуждой гортанной речи.
Русичи,
              родичи,
                            братья –
грянет кровавая тризна.
Каждый – оратай и ратник,
каждому мать – отчизна.
Доля – упасть среди поля.
Но прорастать не травою –
верой,
            надеждой,
                               любовью
в тех, кого ждёт ещё доля…

 

* * *

Когда ты уходишь из этого старого дома,
чужими становятся даже привычные вещи:
кричат о тебе фотографии, книги на полке
и даже страницы в тетрадке с моими стихами.
Когда ты уходишь, тоскливо кричат половицы,
и двери кричат, от порога тебя провожая…
Но чем же они виноваты, послушные вещи,
что мы друг от друга уходим всё дальше и дальше?

Зачем же мне снится кружение первого снега
и губы, что приняли снега студёную влагу?
Как будто опять мы у старого этого дома
от нежности первой, совсем оробев, задохнулись…
Ты снова уходишь в кипящую белую вьюгу,
совсем ненадолго следы на снегу оставляя.
Но в маленькой комнате, где ещё пахнет духами,
кричат о тебе ничего не забывшие вещи…

 

ИЗ ОКНА

Вот проснулся,
вроде бы всё то же –
этот двор
и эта хренатень:
мусорные баки,
возле – рожи
тех,
кто перепутал ночь и день.
Лоскут неба хмур –
и сотне прачек,
кажется,
его не простирать…

Но – весна.
И вроде бы иначе
вижу двор,
и тополь,
и опять
женщину,
что вышла в ту минутку
из подъезда,
где и не жила.
Губы подвела,
поправив юбку,
и пошла,
пошла себе,
пошла…

Что ж, шагай, красивая!
И мне бы
рядышком шагать
да по весне -
вон уже барашечки на вербах,
в метинах собачьих талый снег.

 

* * *

Не в чаще библейских садов –
туда доберёмся едва ли,
но клинопись птичьих следов
мы без перевода читали
на мартовских синих снегах.
И души читали друг друга
мы не на библейских ветрах –
в ущельях дворов, где упруго
гремит водосточная медь,
неся ледяные осколки…
Мы были.
И мы ещё есть,
но путь оказался недолгим.
Наш путь – до тебя,
до меня,
и вместе – до первой размолвки.
По нам в водостоках звенят
осколки,
осколки,
осколки…

 

* * *

И в души,
и в недра Урала –
пострел наш поспел сполна...
Расхристанная,
не с экрана –
со мной и во мне страна.
Не та,
что в пределах Рублёвки
да золотого «тельца»  –
страна Андрея Рублёва
от прадеда,
от отца…

Лети на свои Багамы
вся золочёная рать.
А нам –
восстанавливать храмы,
на родине сеять и жать.
И, помня,
что здесь крестили,
что мера вины одна,
выстоять вместе с Россией –
той,
что от Бородина.

 

* * *

Завыть бы подчас – не заплакать
в тисках первородной тоски.
Плевать на дорожную слякоть,
на боль, что сдавила виски.
Ещё не такое бывало
на прошлом и нашем веку.
Но как бы судьба ни бивала,
а всё же ложилась в строку
любви, и надежды, и веры,
когда, на обрыве уже,
полыни побег огрубелый
к душе пробивался, к душе.
И предков скуластые лица
сходились к костру на реке,
где родина горстью землицы
оттаивала в кулаке.

 

ВАРВАРА

Девяносто пять годов
маялась Варвара.
Не бывала молодой,
не бывала старой –
так всегда казалось мне.
Будь то мор, то свара
во родне ли, во стране –
бабушка Варвара
переможет всё, молясь,
лишь бы «ёйным» внукам
на веку не привелась
та же скука-мука.
«Помни, батюшко, отколь
и чьего ты роду».
По горбушке, мол, и соль,
не броди без броду.
«Охрани, Господь, житьё
от чумы да сглазу…»
Сколько лет вот без неё
следую «указу».
Как жила, так и ушла –
прилегла устало…
Молодою не была,
не была и старой.

 

СТИХИ О ТОМ, КАК Я НЕ СТАЛ ЛЕТУНОМ
                 (совсем не шутка)

Про это одной не расскажешь строчкой –
о небе мечтал, о десанте,
когда перед ней, генеральскою дочкой,
предстал безусым курсантом.

Мы с другом были впервой в самоволке
и жадно, едва из казармы,
по городу рыскали, аки волки,
в хмелю куража и азарта.

И вот - ресторан. И мы - в ресторане.
"О-о, девочки!"- зарился Толик.
Рублишки, томившиеся в кармане,
портвейном явились на столик.

И тут глаза её, только и помню -
прошили, как пули в тире...
Очнулся с нею под сводом комнат
в огромной, как Лувр, квартире.

Она спала, разметав дыханье,
а я чумел от восторга,
когда свирепое: "Где охранник?" –
мордастая глотка исторгла.

Навис над нами мундир генерала,
за ним - погон адъютанта.
И долго грубая сила ломала,
таскала по "Лувру" курсанта.

"Люблю её!.."- харкая кровью, выл я,
в ответ орал он, как в танке:
"Ужо тебе пообрежу крылья,
а сучку вон - адъютанту!.."

Теперь адъютант в генералах - точно.
А я - в не придворных поэтах.
Спасибо тебе, генеральская дочка,
за это!

 

* * *

Ночью выяснило, подморозило -
стали тропы прочны, как мосты.
Под ногою крошатся озими -
это осень.
Мы с нею на «ты».

Не сестра мне и не ровесница -
ей и будущий век коротать,
ну а мой вот-вот перебесится -
дай-то Бог до конца устоять.

Дошагать без тоски, без жалобы,
покаянно встречая рассвет,
лишь бы Вятка всё так же бежала бы
и столетье, и тысячу лет.

Без оглядки бежала, без горечи
за земные наши грехи.
Может, там, где небесные горочки,
мне зачтутся хотя бы стихи.

Был распутник,
пивал до донышка,
помирал за больничным окном,
оттого и дивлюсь на солнышко -
как по-детски встаёт оно.

 

* * *

Вечер стих.
На закат улетая,
свет не застила стая ворон.
Но вернулась и, тьму накликая,
обложила со всех-то сторон.

Почернела,
закаркала роща –
не берёзы, а сплошь вороньё.
И душа затомилась –
и ропщет,
словно тенью накрыло её.

Волчьей тенью набегов хазарских
в диком поле на диком скаку,
половецких, ногайских, татарских –
всех,
что были на русском веку.

И опять где-то топот погони –
память крови, как стрелы вдогон.
У Непрядвы славянские кони
не рассёдланы до сих времён… 

 

* * *

Полночь да грохот желез -
станция Просница.
Кот, станционный жилец,
на руки просится.

Печка, скамьи, потолок -
всё мирозданьице.
"Дай папироску, браток..."
И - "до свиданьица».

Всяк не чужой и не свой -
все тут проезжие.
Над кочевою судьбой
снова забрезжило.

Утро.
Соседу пора -
поезд паркуется.
Знались-то со вчера,
а вот тоскуется.

Выйду - лесок да луна,
снег да проталины.
Вся-то моя страна
отсюда она - с окраины...

 

Я И ВОРОН

Не пришелец и не ворог,
но, чернее смоли,
надо мною вскрикнул ворон,
пролетая полем.

Словно рад, что не один он
над быльём полыни.
Или ждёт на поединок
испокон поныне?

Но не друг он мне, тем боле
и соперник не был.
Он мышей дозорит в поле,
я витаю в небе.

 

НА ВЫРУБКЕ

В пяти шагах от старенькой палатки,
раскинувшись устало между пней,
вдруг ощутишь планету на лопатках
пожизненною ношею своей…

 

* * *

В больничные окна швыряет крещенский мороз
колючие искры, ломая сосновые ветки.
И нет в том ни зова, ни тайной игры, ни угроз,
лишь след чужака - в перекрестии беличьей метки...

Но вечером встанет над белой сосною звезда
и втянет пространство,
                       и душу мгновенно просветит.
И может, никто на земле
                        и уже никогда,
прощая за всё,
               так пронзительно вам не ответит...

 

* * *

Кому-то свет в окошке – бриллианты,
кому-то на капусте блеск росы.
Кому-то – кирзачи,
кому – пуанты…
Ведь все мы под созвездием – Весы.
Мы все росли,
то веря,
то не веруя,
то по прилавкам судя о стране.
Но тени Гамлета
и тени Берии –
навеки на невидимой стене…
Не потому ль так остро ощущаю,
как на весах,
пусть плачу иль пою,
и родину,
которая без краю,
и женщину,
с которой на краю…

 

* * *

Не рифмую больше
«смородина – родина»,
хоть смородина  есть,
и родина та же -
не от Адама,
и не от Одина,
и не от Сталина даже.
И не со старой карты в классе –
давно лошадок сменили «мерсы».
Опять стреляют на Донбассе,
а кажется – мне в сердце…
Пир во время чумы недолог.
Хватило нам похмелья и боли.
А, может, родина –
бабушкин полог,
из которого вышел в поле…

 

* * *

Обалдели мы,
ошалели –
вот такая она «се ля ви»,
лишь взлетели, казалось, и сели,
а уже по пояс в любви –
в благодати Эгейского моря,
и над Критом – колокола.
Вот такая она «лав стори» -
увела,
унесла,
обожгла.

Ах, спасибо тебе, стюардесса,
ах, спасибо тебе, турбюро.
Мы по небу на крыльях прогресса
пол-Европы проделали вброд.
Но едва обалденье осилив,
вдруг увидели:
там и тут
воробьишки –
как и в России,
только критские крошки клюют.

 

* * *

Господи,
когда истлеет тело –
и моё,
и друга,
и врага,
будем ли на этом свете белом
хоть ростком –
сквозь след от сапога?
Хоть тоской о вечном и красивом,
пусть и жили,
буйствуя,
греша.
Господи,
подай, что заслужили,
ведь не тело мается –
душа…

 

* * *

Вновь вода половодья
с небесами сошлась.
Принимай меня –
вот я! –
сумасшедшая власть
ветра, брызг и черёмух
на моём берегу,
без чего,
хоть не промах,
жить уже не могу.
Хоть и врос уже в город,
но дана же,
дана
эта воля,
и взгорок,
и весна,
и страна,
где опять с небосводом –
половодья вода.
Где укрепы и рода,
и судьбы – навсегда.

 

* * *

Здравствуйте, пичуги!
Налетели
снова
и наполнили дворы
свистом,
писком.
Хоть не скажешь – трели,
мы и писку рады до поры.
До поры,
пока душа внимает
взрыву почек –
чем не авангард!
Век бы так промаяться,
как в мае –
кровь в висках,
бессонница,
угар
от черёмух –
прямо под окошком,
пусть и на четвёртом этаже.
И орут по подворотням кошки –
не скребут хотя бы на душе…

 

* * *

Вот река – она ещё под снегом.
Вот сосна – она ещё в снегу.
Вот и я – между землёй и небом
на снегу, на белом берегу.
Белом – до прилёта стай грачиных.
До проталин первых на стерне.
И до боли – боли беспричинной
от любви к отчизне и к жене.
Говорить о ней не научился,
но опять с молитвою простой:
Господи, храни мою отчизну,
женщину, что стала мне женой,
да реку с сосной…