Superego

Он едва разлепил веки. Что это было: сон ли, бредни ли тяжкие, запредельные? Это ж надо такому привидеться, будто над головой два солнца, а под ногами не дорога, не пыль, не трава, а что-то обволакивающее, живое, непостоянное, но не дающее ступить вглубь - шагай, шагай за радугами до горизонта, которому и предела нет...

Глянул в окно - да нет, вот оно, солнышко, единственное, как есть - легло полосою в щель между штор на столик, не убранный с вечера. Два бокала, недопитый "Камю", квадратики шоколада на фольге. "А-а, Алина..."- вспомнил он вчерашнее возвращение из клуба: ночное такси, мотыльковый снег под фонарем у подъезда, пальто в прихожей, упавшее мимо вешалки, коньяк, еще коньяк, вкус помады с ее губ, падение в постель...

"Али-и-на..."- потянулся на скомканной простыне, откинул одеяло. "Не слышал, как ушла. Ну и ладненько..." Ему нравится, когда женщина так уходит - без лишних слов, без обещаний. А будет день - будет и женщина, коли это угодно тому, кто свыше.

Глотнул из бутылки, посидел, приходя в себя. А все же - чего это привиделось-то? Не чертовщина вроде бы, не кошмар, а в пот бросило. С детства ничего такого не снилось, когда пацаном книжками зачитывался - про галактики всякие, про туманность Андромеды...

Снова отхлебнул коньяка, решив в офисе не появляться. Отдохнуть надо, да и выходной сегодня у нормальных-то людей. А он будто заведенный - без отпуска, без передышки который год, как закрутили с Жоркой, другом со студенчества, свое дело. После педа их "сослали" по сельским школам. Жорка сумел - извернулся, остался в городе. А он поехал - в северный леспромхоз, в таежную окраину. И сеял в лесорубовских шалопаях "разумное, доброе, вечное". Но уже через год попросту сбежал - закинул дорожную сумку на верхнюю полку обшарпанного общего вагона и - гудбай!..

Он сгреб с тумбочки телефон - надо позвонить Жорке, пусть сегодня без него крутится. Да и чего там крутиться-то? Вчера состряпали обещающую сделочку, навар будет, можно и оттянуться по полной. Вот и оттянемся! Номерочек-то Алины вот он, записан... Однако набрать не успел - телефон в руках ожил.

- Алина?- обрадовался он. Ведь вчера только познакомились, не надоела еще, почему бы не продолжить. Но в трубке - молчание.- Алина, ты чего там дышишь? Ты где? А я сейчас о тебе думал... Встретимся?

- Это не Алина...- наконец-то ответила трубка. И снова - дыхание. Он вздрогнул - такой знакомый голос. Откуда?- Это Ирина. Помнишь?

Он вспомнил, едва услышал это чуть картавое "р". Оттуда оно, оттуда - из той таежной окраины, из поселка лесорубов, где он, выпускник пединститута, на первых же уроках понял, что коту под хвост заученные на лекциях и семинарах педагогические методики. Где очень скоро сошел с него городской лоск - не вместе ли с тем дымом, что повалил из всех щелей обжитого клопами дома, когда он промозглым вечером впервые затопил печь. Весь поселок тогда сбежался на "пожар", и его же ученики, похохатывая, показали, для чего у печки заслонка...

Он вспомнил, что не сразу приметил ее, Ирину, Ирину Викторовну, географичку. Так себе, серая мышка - одни глаза на худеньком лице. Но почему-то все чаще встречался с этими глазами в учительской, в поселковом продмаге, на переметенном снегом дощатом тротуаре. И уже хотелось, чтобы она видела, что это именно он уступил ей место в тесном зале на школьном празднике, что это он шагнул в сугроб перед нею на узкой тропке. А она как будто не замечала. Она немножко  старше, тоже приехала по направлению два года назад, тоже одна среди учебников, атласов, тетрадок.

- Я, наверно, не вовремя? Утро еще...- снова послышалось в трубке чуть картавое "р".

- Нет-нет, что ты... Я рад. Нет, правда, рад.

Он не знал, что говорить. Да и надо ли говорить-то? Может, надернуть штаны и мчаться к ней? Как мчался в тот майский вечер, наломав на ходу черемухи, и стоял, задохнувшись, стоял у ее крыльца - все не смел постучать в дверь. Она сама открыла, значит - ждала. Ждала ведь! И на другой день ждала - встретила без прежнего уже оробенья, и еще крепче пахла черемуха, увядавшая в трехлитровой банке на столе. И во все следующие дни встречала, выбегала навстречу, заслышав его шаги под окошком, обнимала, не стыдясь соседских поглядок. И была не Ириной Викторовной - с классным журналом и в строгом костюме, а Иришкой - в домашних тапочках, в легком халатике на голубых прожилочках плеч, на розовых коленках...

- Ирина, ты как здесь? В смысле, какими судьбами?.. Прости, не о том я. Не то чего-то несу...

- Я с вокзала. Проездом... Я уезжаю - поезд через два часа.

- Уезжаешь... Почему? Ну да...

- Мы могли бы увидеться? Просто увидеться... и все.

- Ладненько. Только возьму мотор...

- Не на вокзале. Я буду ждать в парке, у входа. Помнишь, напротив нашего института?

Добираться пришлось через весь город. И каждый светофор, каждая пробка на дороге прибавляла давления в висках. Он не хотел опоздать, хотя все так же не знал, зачем едет, что скажет, как объяснит, почему уехал тем летом и не вернулся, ее не позвал. Но он ведь ей и не клялся, и она клятв не ждала. Не ждала даже после того, как он остался у нее не на вечер, не на ночь - на целых полтора месяца, когда они, кажется, сошли с ума, всякий раз еле-еле удерживаясь от того, чтобы не броситься друг к другу прямо на виду у всей школы.

Он и без нее, казалось, сходил с ума. В первые дни особенно. Сколько раз садился писать ей, да рвал недописанное. А вскоре объявился Жорка, закуролесили по старой дружбе. А когда вынырнули из похмельного круга, Жорка же и раскинул перед ним карты - с прикупом, может, на всю оставшуюся жизнь. И закрутилось их собственное дело: поначалу купи-продай, а теперь вот - солидная компьютерная фирма. Нет, Ирину он не забыл. Такая, бывало, тоска нападала, что не спасала уже вся эта ежедневная карусель - деловые тусовки, контракты, партнерские вечеринки с девками и сауной. Но тоска отваливала, и кто-то словно нашептывал: по тебе ли семейный-то хомут - обживись пока, пообустройся...

Он машинально расплатился с таксистом. Постоял, отчего-то не решаясь войти в парк. А собственно, в чем он виноват? Ведь им было хорошо. Ну не вернулся, не написал. Тут уж, как говорят французы, се ля ви. Ведь и она не писала, не искала его, весточки не подала. А он, теперь он знает это - ни с какой Алиной не был потом столь близок и искренен...

х х х

...Высоко в небе сияют два солнца. Над равниной, утекающей за горизонт, парят неуловимые в очертаниях абстакции. Как северное сияние, они меняют цвета, переливаются из одной формы в другую - увеличиваются, почти исчезают, вновь возникают в невероятных масштабах. И в этих гиперболических изменениях не ощущается контраста - только выражение высшего напряжения и гармонии, когда в долю мгновения вспыхивает, пронзая безоблачную высь, ослепительный луч.

Мир двух солнц всегда был цивилизацией-одиночкой, не искал галактических контактов. И потому, век за веком посылая в космические бездны предельно сжатые пучки мыслящей энергии, он вторгался в пространство не для того, чтобы приблизить к себе братьев по разуму. Он был выше этого. Но он жаждал жить и переживать, как на древних ступенях существования, когда обитатели этой планеты были еще беззащитны перед силами природы, еще не умели трансформировать собственную живую материю. Пока они не овладели великими тайнами вселенной, пока не зажгли искусственное солнце в подмогу стареющему светилу, пока не вступили в эру всепланетного единения - обращения в гигантскую разумную субстанцию, которая столетиями воссоздает свое эго.
Обеспечив себе бессмертие, мир двух солнц остановился в развитии. Остановилось его время. Но он хотел, он жаждет жить и переживать. И когда пучки мыслящей энергии, снова и снова вторгаясь в пространство, отыскивают очередной островок жизни, мир двух солнц уже не дает пленнику и промелька надежды остаться самим собой. Этот алчущий мир тут же преображается, рассыпая феерические радуги - в его недрах бушует ураганная энергия. Два розовых ветра проносятся над равниной, сплетаясь в немыслимых размеров клубок, вытягиваясь за пределы небосклона и вновь устремляясь друг в друга. Холодный, все анализирующий разум мира двух солнц действительно оживает - переживает всеми переживаниями пленника, помноженными на страшную мощь своего возбуждения. Он снова любит и страдает, содрогается от счастья и горя - от всего, что вместило бы целую жизнь несчастной жертвы. Жизнь, прожитую в один краткий миг...

х х х

Закружил снег - редкий, мохнатый, неслышимый. В парке, похоже, те же акации вдоль аллеи, та же карусель, остановленная до лета, те же скамейки.

И никого. Лишь дворник в том конце, у летней эстрады, лениво двигает широкой лопатой. Да с ближней скамейки поднялась старуха в вязаной, как на девушку, шапочке, в кожаной куртке не по плечу, в джинсах. Семеня, прошла мимо, глядя как будто в себя. Но глаза, эти глаза на иссохшем лице - они не потухли, он узнал бы их всегда. Такие глаза у нее, у Ирины. Почему вдруг защемило сердце, и он почувствовал вину, за которую вымолить ли прощение? "Нет, наваждение какое-то. Ведь четыре года всего прошло. Всего... Или уже четыре?"

Он ходил по аллее туда-обратно, начал мерзнуть. Уже рядышком орудовал лопатой дворник, а ее все не было. Но он ждал, хотя она сказала: через два часа поезд...

- Эй, парень, не ты обронил?- спросил, разгибаясь из-за скамейки, дворник.- Не твой, говорю, пакет-то?

В пакетике из-под фотобумаги оказалось несколько снимков. На последнем - Ирина и белоголовый мальчик с большими глазами на худеньком лице. И надпись на обороте: "Никите 3 годика".