Рогоносец
Утром, с дежурства придя, Паша особенно почувствовал: болит чего-то изнутри, да так, что и боли вроде никакой, а тяжело, не знаешь, куда себя деть. И на дежурстве этим маялся, но там хоть занятие есть, отвлекает. А тут - скрипучая койка да изученный до трещинки потолок.
Прошелся по этажу, никого - спит общага молодецким сном, нагулялась, наобнималась по укромным углам, только улеглась, наверно. Вспомнил, как сам, едва из пацанов, устроился впервые в общежитии, получил собственную койку. Сразу спать завалился. Вдруг в дверь стучат, являются две девицы, интересуются, где Игорек какой-то. А откуда ему знать? Девицы без смущения проходят, на соседнюю койку садятся. Смотрят как-то прикидываючи. "Башмак искать будешь?"- спрашивает одна. Не понял, башкой под койку полез: неужто спёрли уже? Да нет, на месте башмаки. А девицы в хохот да пошли восвояси. Вечером у парней, когда те с работы пришли, узнал: башмак искать - это девку, значит. По сходной, как говорится, цене. Вроде пароля. С тех легких девиц легко и зажилось...
Паша вернулся к себе. Нет, не унять тяжесть, навалилась пуще прежнего, гляди - раздавит. Толкнул спящего Костьку. Тот с испуга вскинул худые белые ноги, сел на кровати, тупо глядя:
- Ты че лягаешься?
- Чего я тебе - жеребец, что ли?
- Тогда приснилось.
- А че снилось-то?
- Да... снилось.
- Вот чего, Костька. Надо выпить. Пропадем иначе.
- Х-хе, выпить... Где возьмешь-то? На какие шиши?
- Есть идея.
- Да воскресенье ведь, Паша!
- Ох, Костька, ты даже дни различать стал.
- Ну?
- Не нукай - не запряг еще. На вот штаны-то, одевайся... Бабка у меня в деревне, Мошиха зовут. Не родная, нет. Я у ней пацаном зиму жил. И потом наведывался. Старуха в народных напитках знающая.
- Да, поди, давно концы отдала.
- Не должна. Ее, как мумию, время не берет. Травы она знает.
- Пробальзамилась?
- Ага...
Местечко в автобусе застолбили на заднем сиденье. Костька, почуяв надежду, молол что ни попадя, но Паша не слушал - вспоминалось. Мошиха ведь его подобрала, когда он, наголодавшийся, надрогшийся, прятался от непогоды в лесниковой сторожке. Увела к себе, отогрела, настоями да отварами на ноги подняла. Да так до лета у себя и оставила. Может, и вовсе бы прижился он там - деревня тогда людная была, дома в два ряда, да надо было в колхоз работать идти, не сидеть же пятнадцатилетнему дуботолку у бабки на довольствии. Она так и звала порой - дуботолок. Но грубости в этом не было, а было, скорее, любование парнем, за которым усердно дозыряла - он на ее вареньях-кореньях в рост пошел, выправился. Да вот беда - работать не привык, сделался бродяжкой, как из детдома сбежал. Промышлял по деревням, чем мог, попрошайства не стеснялся. Потому, как только растеплилось, втихаря подался от Мошихи, прихватив хлеба каравай и почти новые кирзовые сапоги - она их, как узнал потом, для него же выменяла у соседа. И не корила, когда Пашка следующую осень опять к ней пришел. А он даже имени ее толком не знает - все Мошиха да Мошиха звали.
Конечно, имелись у Паши некоторые сомнения - как-то сейчас она его примет, порядочно ведь не виделись. Работать он до сих пор не привык - прямо аллергия какая-то, но пока порхал с места на место, к Мошихе нет-нет да и наведывался. Отлежаться-отогреться. Но на переломе жизни, а его Паша определил для себя в тридцать лет, набрел он наконец на эту дежурку: двенадцать часов хошь лежи, хошь сиди, хошь стоймя стой - деньги одинаково платят. Немного, правда, платят, но если без обжорства и всяких там вернисажей, хватает. Вот и осел тут Паша - пятый уже год подряд.
И все бы ничего - перебивался бы со дня на день, с недели на неделю, да новый перелом в жизни обозначился. Непредвиденный. Вот те на, все еще не верит Паша, жили-пили сколько влезет, смысл зарплаты в этом был, за каждым углом разливали, и вдруг указ - исключить из нашего настоящего и будущего.
А ведь как бывало: прихватит Паша под полой "бормотушки", добавит в кровь плодово-ягодной и - дежурь себе на топчане хоть до аванса. Благо, и сторожить особо нечего, и время летело не в пример быстрее. И что с того, что брюки его забыли жар утюга - поплевав на пальцы, Паша проводил ими от пояса до низа штанины, обозначая стрелку. И пускай ботинки сношены на бок - не мудрено сноситься, давно ушли из лавки, где товары по сниженным ценам. Главное, покой был в душе... А теперь, мучаясь непонятно чем, Паша слонялся из угла в угол, от нечего делать прохаживался по вверенной ему территории, причиняя массу беспокойства старым ботинкам. И думал. Задумываться отчего-то стал, а это такой тяжестью оборачивалось, что и с похмельем не сравнишь...
За мыслями этими проглядел, как проскочили нужную остановку. Пришлось возвращаться. Потом шли заросшим проселком. Было жарко, ветерок редко пробегал по березнячку, поднявшемуся у края леса. Костька чертыхался, ерничал, что-де с пионерского детства в походах не участвовал. Паша хотел ответить, что Костька с тех походов недалеко ушел, давно ли от соски к горлышку потянулся, но смолчал, шагал упрямо. Досадно было, что совсем не узнавал нахоженные некогда места.
Обогнал мужик на мотоцикле, по форменной одежде - лесник, сказал, что ежели в Елань, то идут они правильно, только гостей там навряд ли ждут.
- А Мошиха?
- Мошиха... вроде слыхал про такую.
- Ну, что я говорил! Чего ей сделается,- обрадовался Паша, заторопился, будто приди он на пять минут позднее, и все - не застанет на земле старую.
Вся Елань - четыре избы на угоре. Возле остальных, теперь только тополями обозначенных - дикий кустарник да скелеты кое-где уцелевших изгородей.
Мошиха признала сразу - глаз еще остер, самой как будто износу нет, такая же шустрая. Над полатями, над печью - пахучие венички сушеных трав. Паша церемониться не стал, прямиком выложил, зачем пожаловали.
- Дак нету...- ничуть не удивилась Мошиха, будто намедни расстались.- Счас в колодец бросила. Бочонок-то.
- Как?
- Милицинер на что-то приехал. На этой... на тарахтелке.
- Да милиционер ли? Чего им тут в глуши делать.
- Вот и я думаю - неспроста, испужалась.
- Лесник это был. Нас обогнал.
- А я почем знаю. Раз фуражка да петлицы, значит - милицинер.
- Да как смогла-то, все тот же, поди, двухведерный?
- Ой, не говори, Пашка. Сама дивлюся, как не надселась.
Делать нечего - надо лезть в колодец, выручать бочонок. У Мошихи от сердца отлегло, кваску мятного притащила, мужиков задабривает: угощенье-де будет. Ведь кому другому - и достать некому.
- Давай, Паша, ты огонь прошел, вода тебе нипочем.
- А тебя, конечно, как дерьмо, смоет,- Паша зло глянул на дружка, словно сейчас вот опротивела ухмылка его прокуренных зубов, худющая, как у ощипанного петуха, шея.- Соплив еще распоряжаться.
Покрепче обвязался вожжой - Мошиха за ненадобностью про вожжи забыла совсем, теперь вынесла на свет из чулана. Костька послушно обвязался другим концом, уперся, что есть мочи, ногами.
Колодец старый, но глубокий, сруб осел, склизкий, в углах - снежная плесень. Паша с опаской, кое-как добрался до воды, нащупал впотьмах бочонок. Полупустой - огорчился сначала, но тут же подумал, что это и хорошо - держится на плаву.
Мошиха опустила вторую вожжу. Паша, как ни берегся, все же вымок, замерз до дрожи, но бочонок привязал, затянул узлы понадежнее.
- Тягай!
Вверху - ясное синее оконце да чернеющая Костькина башка. Показалась и Мошиха. Вдвоем, перехватывая руками вожжу, потянули бочонок. Когда тот поднялся к оконцу, свет будто заткнуло - как неплотной пробкой. Паше не по себе сделалось: оборвись бочонок сейчас, и все, навечно эта темень, и для чего жил - не понял...
Мошиха на радостях, да и по гостям-то наскучалась как, расстаралась - вынесла из подполья все свое богатство: и капусточки квашеной, и бруснички моченой, и грибочков соленых. Припасы еще прошлого года - одной-то, заметила, не приесть.
Отведали уже по третьему, по четвертому стакану бражки - напиток зело разборчивый, под разговор. Мошиха жалобилась, как трудно стало, за хлебом семь верст добираться надо, на неделю разом тащишь. Худо одной-то. На Пашу опять чего-то навалилось - взыграла жалость, чувство почти незнаемое, а затем и злость. Хрясь кулаком по столу! Мол, гадом буду, а этого так не оставлю. Чего он не хотел оставить, Мошиха не поняла, но из благодарности, а может, с испуга налила ему в стакан скляно, аж через край.
Мужики вовсю засловоохотились, а Мошиха прямо пристала: чего ты, Пашка, один-то все, чего зря хлеб переводишь?
- У нас эдакие чудеса, как мужчины, сколь уже годов перевелись. Дед Порфирий только, дак от него мужика осталось вот столько...- не унималась Мошиха.- А куда Марийке за ними, за мужчинами-то? Разве в город поехать, дак они и там на базаре не выставлены. Первого попавшего в мужья не поведешь... Да ты, поди, знаешь ее, видал девчушкой... Вот и одна Марийка-то, с отцом парализованным. А тут эдакий видный, да еще в петлицах,- вспомнила Мошиха про лесника.- Вот я бочонок-то и того...
Наутро Паша очнулся от ломоты в голове - водички бы. Рядышком на кровати Костька, вроде дышит. С надсадным скрипом приотворилась дверь - Мошиха просунула голову, вошла не сразу.
- Куда это сбегала?
- От Марийки я. Ты как улегся, да как засвистел, как засвистел - испужалась я, к Марийке ночевать убегла. И обговорить заодно. Уговор-от наш помнишь?
- Ты о чем?
- Да как, жениться, сказывал, хотца. К какому-то берегу пристать. А она девка справная, хозяйка, и хоромина еще крепкая.
х х х
Через неделю снова направились в Елань. Будто что-то заело - захотелось Паше самому перелом в жизни совершить, как заезженную пластинку об колено и в мусор... Кто бы месяц назад сказал, что так будет, что вот так, не выпивки ради, потянет в деревню, он тому насмешнику морду бы распечатал, точно. А теперь... Сделался какой-то тихий, словно пришибленный, не пил на неделе. Свихнулся - заключил обиженно Костька: ведь старый собутыльник, по его разумению, вернее любого нового. Паша о своем намерении не распространялся, а Костьку успокоил: глянем просто, что за Марийка, а под шумок у Мошихи опять чего-нито найдется.
Паше не спалось - мозги чистые, мысли разные одолевают, не догадывался даже, что так представлять себе может. Будто близко знает Марийку, будто с провожанок уже не раз... По словам Мошихи, девка она немолодая - годов десять могла замужем быть. Но баская. Не больно разговорчива, ну да в бабе, как понимал Паша, не это главное. А главное... никогда он о том не задумывался - о доме своем, о тепле, о нужности кому-то...
Купил галстук, у старушек возле магазина - цветов. Отутюжил брюки, выскоблил подбородок, не пожалел и усов - помолодел ровно. Костька глазам не верил, но почуял - не просто так, видно. Привычно выстоял битву у винного отдела, взял "Столичной" - на помин пропащей Пашкиной души...
Мошиха приняла со всей торжественностью. Принарядилась из сундука - от каждой лежалой складки на сарафане крепко шибало нафталином. Совсем обалдевшему Костьке повязала полотенце через плечо - быть дружкой, как положено. Стол уже накрыт - поджидала. Принесла из подполья, из потаенного местечка, поллитровку, обтерла. Осторожно, не расплеснуть бы, налила по стопке. Для храбрости.
- А не отравишь?- Костька принюхался, прежде чем опрокинуть.
- Что ты, водка ведь, еще до наценки куплена. Ведь как слеза, светлая - выстоялась.
- Эх, таких бы слез да ведерко!
- Ну, я побегла. Всю неделю Марийку уговаривала, согласная она была.
Паша то и дело дергал галстук - кажется, задушит с непривычки. Внутри дрожит чего-то.
- Тебя че, лихорадит?
- Ага, лихо-радует,- сказал Паша и себе подивился: как, однако, слова поворачивать можно.
- Сейчас уймем.
Перехватили еще по стопке - Костька распечатал "Столичную", старухину не тронули. Оба присмирели, ожидаючи, но стало легче.
Как ни прислушивался Паша, а вздрогнул: рявкнули ворота в ограде - шаги на мосту, в сенях, вот распахнулась дверь в избу, хитро сощурившись, бочком скользнула Мошиха, запела-запричитала:
Порастроньтесь, люди добрые,
порастроньтесь, православные,
дайте местечка немножечко...
Сама сторонится, пропускает красну девицу.
Марийка в низкую дверь ступила, распрямилась - голова под потолок, плат с кистями по плечам, не знает куда руки деть. Велика, хороша, румянец во всю щеку. И волнуется, заметно же - волнуется, взглядывает коротко, грудь, как опара на дрожжах, то взойдет на вздохе, то опадет.
- Пудов шесть будет,- шепнул восхищенно Костька.- И все твое...
Паша обомлел. Невеста не первой молодости, конечно, но лицо чистое, доброе. А какова, должно быть, телом! Костька, без того захмелевший, полез из-за стола:
- Невестушка! Вот это невестушка.
Взял под локоть, мигнул Мошихе, вальяжно подвел ко столу, усадил подле жениха. А тот и про цветы забыл, выручила Мошиха, вынесла вместе с банкой, в которую были поставлены для продления свежести.
- Ну дак со знакомством да на долгую жизнь!- без проволочек приступила к делу Мошиха. Так уж, видно, загорелось ей, словно руками счастье Пашкино да Марийкино, как пряники из теста, лепила.
Марийка только отвечала "да" и "нет". Не выпила, лишь губы омочила. Лица к жениху не поворачивает, сидит потупясь. Румянец пожаром заполыхал.
А Паша вдруг осмелел - может, невестино оробенье придало бодрости. Захотелось приподняться, себя показать: а что, и мы не лыком шиты, пусть маленько потрепаны жизнью, пылью лет подзанесло, но если встряхнуть как следует, так еще хоть куда...
Опорожнили по очередной. Паша на Марийку уже не в полглаза, вольно поглядывает, обнять попробовал - аж ожегся, оттого как будто вдвое уверенней стал. А что, для него все решено. Мужик он - хоть на доску почета, не хуже прочих каменных лиц. Расцвет сил, все при нем, и трудовая книжка крылышками зря не машет...
Поллитровка давно кончилась. Мошиха примчала свежей бражки - раздухарились не на шутку. К тому же Костька явил щедрость - достал "Столичную", початую. А хлебнули лишнего, открылись какие-то клапана и прорвало пар - понеслась душа по кочкам. Для начала, как водится, прошлись по кочкам политическим, обсудили напряженную международную жизнь. Потом перелетели на кочки житейские, все больше переживая, как было до антиалкогольного указа. Мошиха, правда, не раз уже затевала дерзкие припевки, но Паша с Костькой, полуобнявшись, на фольклор не поддавались. Когда же и вовсе отключка произошла, язык понес все, что до поры удерживал ум, когда, забыв про скоропостижное сватовство, добрались и до женщин - уж этого-то добра только свистни, Марийка поднялась, никто и не заметил, подвинулась боком к печке. Побледнела, смотрела в растерянности.
- Костька, про баб - ни-ни. Увольняю их к черту. Все! И Алке той скажи - новую жизнь начинаю. Во глубине природы. С Марий... Марией... Костька, ты где? Почему "горько" не кричишь!
Что тут произошло - на весь остаток Пашкиной жизни соображать достанет. С ухватом наперевес, едва не опрокинув по пути комод на Мошиху, которая, подперев руками голову, напевала что-то с краю стола, шла на них Марийка.
- Ах вы, алкаши проклятые!- со слезами в голосе надвигалась она.- Будет сейчас горько!
Первым пришел в себя Костька - словно смело с лавки из-за стола. Уворачиваясь от ухвата, за ним, насколько быстро позволили ноги - Паша. Но у порога уже сверкнуло ему видение - недопитая "Столичная". Конечно, Паша рисковал - об этом он подумал, когда восстанавливал для себя этапы позорного бегства, но в тот миг он успел развернуться, схватить со стола бутылку и, зажав пальцем горлышко, дать ходу обратно. Да вот случай-то - споткнулся неловко, половик, что ли, под ногу подвернулся, и вытянулся во всю свою нескладную жизнь, спасая, однако, удерживая на весу светлую... Тут и настиг его ухват - железно приложился меж крылец...
Опомнился, начал соображать, что к чему, Паша уже в общаге. Стащил рубаху - галстук остался на шее, забыл про него, отворил дверцу шкафа, морщась от боли, поворачивался к зеркалу так и эдак, силясь выглядеть спину.
- Че там у меня, Костька?
Костька, не вставая с кровати, присвистнул и тут же заржал:
- Во рога-то! Во невестушка наставила!..
Синеющий кровоподтек полуовалом вспух между лопаток, выпятился, как немой вопрос.
х х х
Следующий выходной шагал Паша тем же проселком. Без уверенности, правда, один шагал. Сыпался дождик. Опять обогнал лесник на мотоцикле, в брезентовой накидке. Паша постоял, глядя ему вослед, прикидывая, к чему бы это, уж не примета ли какая, может, вернуться...
Спина еще болела. Но это-то, как ни странно, и подгоняло, толкало вперед. Не ухват будто, не рог его отпечатался, а горячая Марийкина ладонь легла. Вот ведь как представляется. Как на той желтой фотокарточке, что от отца с матерью единственно осталась. Отец там на стуле сидит, мать стоит сбоку, руку ему на плечо положила, а за спиной у них - птицы-лебеди.
