Сила
Для своих семнадцати годов Венька был короток и щупловат, но в деревне его прозывали Силой за излюбленное словечко, которым он отмечал все, что хоть как-то выпадало из обыденной череды здешней жизни. Да и сам Венька был не такой, как все - не потому, что еще мальчишкой, упав с лошади, сломал ногу и сильно хромал. После восьмилетки он остался в колхозе, был определен в пастухи, но его тянуло к технике. Венька знался со всеми шоферами и, несмотря на хромоту, выучился водить машину, мог управиться и с трактором. Председателя он изводил просьбами приставить к "механике", и тот, досадливо отмахиваясь, обещал отправить Веньку на какие-нибудь курсы.
В то лето я опять гостил у бабушки. Венька жил с матерью в низеньком доме напротив нашего. Бабушка, поглядывая на их окна, которые подолгу не гасли, ворчала: "И чего человеку не спится? Ведь коров гнать чуть свет. Матери бы покой дал..."
А Веньке и впрямь не спалось. То ему пришло в голову устроить в избе камин. Он выглядел его в кино в сельском клубе и сразу загорелся - сила! Натаскал кирпичей, разобрал бок у печи, выложил арку, раскрасил. Но когда все, по его разумению, было готово, когда полешки в камине занялись огнем, дым густо повалил в горницу. Пришлось звать печника. В другой раз он задумал провести в дом водопровод - надоело бегать к колодцу с ведерком. Где-то раздобыл небольшой насос, опустил его на тросике в колодец, протянул шланг к рукомойнику в кухоньке, пристроил водопроводный кран. Получилось - сила! Но едва Венька щелкнул переключателем, как в распределительной коробке на столбе что-то треснуло, брызнули искры, и деревня осталась без электричества.
Веньку пытались урезонить, опасаясь, как бы он не спалил деревню, соседи пригрозили даже заявить участковому, а бригадир Петрович, приставив к Венькиному носу багровый кулачище, дал почувствовать, чем это может пахнуть. И Венька как будто притих: уходил на зорьке, подгоняя голодных коров, возвращался уже сумерками. Но вдруг куда-то исчез, никому не сказавшись. Пришлось снять с сенокоса человека - приглядывать за осиротевшими буренками, и председатель в сердцах пообещал выставить Веньку вон из колхоза. А на третий день в контору прибегла Матвеевна, Венькина мать, рассказала с испугом, что сын ее заперся в бане, чего-то стучит молотком, складывает не то ружье, не то пушку какую-то. Председатель, бросив дела и пообещав спустить с него, с этого непутевого Веньки, шкуру, поспешил за Матвеевной. Сорвав дверь с крючка, ввалился с руганью в баню, опрокинув за порогом ведро с водой. Венька при свете керосиновой лампы, сидя прямо на дощатом полу, прилаживал к прикладу ружейный ствол. Возле него валялись куски проволоки, какие-то детали, инструменты, стояла маленькая наковальня. Председатель схватил Веньку за ворот, вытащил из бани и, встряхивая на каждом шагу, словно и вправду хотел спустить с него шкуру, проволок по всей деревне...
А ранним утречком, поеживаясь от росяной прохлады, Венька как ни в чем ни бывало снова шагал за стадом, и за плечом у него болталась берданка - дедовское ружье с длинным стволом и треснувшим цевьем, перехваченным железным хомутком. Трудно было поверить, что из него можно стрелять, но вид у ружья был внушительный.
- Теперь председатель пусть за коров не беспокоится,- говорил Венька.- Мне теперь не только волки, а и сам черт не страшен... Сила!
Про волков в наших краях давненько уже не слыхали, но Венькино ружье притягивало пацанов крепче магнита - пальнуть бы хоть разок!
К концу сенокоса подул северный ветер, погнал с тополей первые листья. В одну ночь похолодало, пошел мелкий, как пыль, дождь. Заняться в такую погоду нечем: "мелюзга", как именовал нас Венька, сидела по домам. Я отпросился в разведку - не пошли ли грибы. "Только по закрайкам пробеги да упоод-то не ходи",- наказала бабушка.
Грибы попадали редко - все больше синявки. Я изрядно промок - сосновые лапы осыпали холодные капли, и потому, выйдя на другую окраину леса, обрадовался, увидев костер и Веньку возле него. Он сидел спиной ко мне и на полном серьезе разговаривал с коровой - черная, с белой головой, она лежала в сторонке от остальных и, глядя немигающим глазом, усердно жевала, поводя нижней губой.
- Эх ты, лупоглазая,- говорил Венька.- Разве что ты меня выслушаешь. Понять - навряд ли поймешь, дак хоть выслушаешь... Я вот все думаю: как так жить можно? Ведь скучно так-то! Каждый день одно и то же, будто заведено кем-то... Надо мной вот смеются, непутевым обзывают. А почем они знают, какая у меня тут мечта бьется!- стучал он себя по груди. Но про мечту сказать не успел - оглянулся, заслышав меня.- А-а, это ты, мелюзга. Продрог, поди-ка, из-за этих синявок-то. Садись поближе, пока он ласковый, огонь-то... Я картох в золу бросил, скоро поспеют.
Я тянул к алым головешкам ладони - заплатанные на коленках штаны, нагревшись, окутались паром. И вдруг вспомнил:
- Вень, а где ружье твое?
- Не бо-ойсь! При мне всегда...- нескрываемое довольство выразилось на его лице.- Под кустом вон. В куртку завернул - не поржавело бы.
Венька, разрывая палкой золу, выкатывал на сырую траву черные, дымящиеся картофелины, о чем-то смеялся, а я все поглядывал на старую хромовую куртку под кустом, где спасалось ружье.
- Хочешь пальнуть?- понял мой взгляд Венька. Помолчал, что-то про себя прикидывая, и, хитро прищурив глаз, махнул рукой:- Сымай кепку! Попадешь - вдругорядь пальнуть дам.
Выстрелить из настоящего ружья - это было что-то! Но вот это стало возможно, и я сразу оробел. Не за кепку испугался, нет - был просто уверен, что не попаду в нее. Однако отступать было поздно: Венька поднялся, принес ружье, и я отчаянно сдернул с головы кепку.
- На, держи,- он передернул затвор, вогнав патрон.- Приклад к плечу крепче прижимай - отдает шибко... Как подброшу кепку - стреляй, не медли.
Ружье показалось тяжеленное, я прогнулся, чтобы удержать его на весу. От волнения дрожали руки - представлял, какой сейчас раздастся грохот.
Венька отошел шагов на двадцать, выждал минутку и - резко подбросил кепку. Почти бессознательно я задрал вверх ствол и, едва ли целясь, нажал на спусковой крючок... Меня здорово толкнуло в плечо, на миг оглушило, я не удержался на ногах, опрокинулся на землю, ничего не видя перед собой - то ли зажмурился, то ли вокруг выросло пороховое облако.
- Ну, ты даешь... Сила!- Венька вертел в руках кепку, вернее, то, что от нее осталось - какие-то рваные лохмотья.
Ощущая, как уходит из меня страх, как только что пережитое волнение сменяется радостью победы - пусть маленькой, над самим собой, но все-таки победы, я глядел на расстрелянную кепку и машинально повторял:
- Сила! Сила...
После этого случая, хоть и досталось мне от бабушки на орехи, я совершенно привязался к Веньке и частенько уходил с ним пасти коров. Веня был старше почти на восемь лет, но нам было не скучно. Однажды, когда ему выпал редкий выходной, он даже взял меня на охоту. Собаки у него не было, и я бегал по перелеску, кричал и стучал палкой по стволам деревьев, выгоняя воображаемую дичь.
Но лето было на исходе, кончались каникулы - скоро уезжать. Мне не хотелось, и Венька, чувствуя это, придумывал, как мы проведем следующее лето:
- Мы с тобой знаешь чего сделаем? Плот построим. Большу-ущий плот. Этакий, чтоб и шалаш на нем поставить. Сила! А для чего думаешь - угадай-ка... Мы с тобой к морю поплывем! Не веришь? А это очень даже просто. Я карту глядел. Спускаемся по Чепце в Вятку, из Вятки в Каму, а там по Волге прямехонько к морю. Ты подумай только: к самому морю!
Мы ели «печёнки»: я учился, как он, выхватывать из золы картошину, перекатывать с ладони на ладонь, пока не остынет, и, разломив, пробовал зубами подгорелую, пахнущую костром корочку.
Коровы, пощипывая отаву, поднявшуюся после сенокоса, разбрелись по лугу, но та, белоголовая, привыкшая, видно, к Венькиным разговорам, опять прилегла неподалеку и косила на нас темный глаз, точно и впрямь прислушивалась. А Венька, обжигаясь картошкой, рассказывал, как это должно быть удивительно - плыть на плоту по утренней реке, оглядывать деревни, города, видеть незнакомую жизнь, встречать большие пароходы... Пальцы и губы у него были черны, это смешило меня, потому что представлял, на кого похожу сам...
Сумерками уже, прогоняя по деревне стадо, мы расстались возле нашего дома. Веня улыбнулся напоследок:
- Так гляди - помни про наш уговор-то!
А ночью, когда высокое черное небо расчерчивают падучие звезды, в дремотной тишине деревенской улицы резко ударил звон тревоги - кто-то колотил в подвешенный на столбе обрезок рельса. Бабушка распахнула в темень створки окна, в испуге крестилась. Я мигом надернул штаны и выскочил на крыльцо. Из домов, кто в чем, с ведрами, с лопатами выбегали соседи, кричали, указывая в сторону скотного двора, над которым белесым туманом поднимался дым, зловеще окрашиваясь сполохами огня.
Воды возле коровника не было, люди выстроились в цепочку от ближайшего колодца, торопливо передавали из рук в руки ведра. Несколько мужиков баграми срывали доски с крыши - когда-то еще прибудет из района пожарка. Успели вывести с десяток коров, но в распахнутые ворота все гуще валил дым, пронизываемый жаркими светляками искр. Верхом на коне, без седла, примчался из села председатель, метался туда-сюда, надеясь хоть что-то спасти. Однако с каждой минутой становилось понятно, что уже поздно, что огня не унять - так мгновенно слизывал он выплескиваемую из ведер воду и упрямо лез вверх по бревенчатой стене коровника.
И тут я увидел Веню: прихрамывая, он бежал от своего дома, на ходу натягивая на плечи фуфайку, на голове - шапка-ушанка. Подбежал, выхватил у крайнего ведро, опрокинул на себя воду и, пока сообразили, что он хочет делать, бросился к воротам, исчез в дыму...
Мне показалось, что время остановилось - столь томительно долго он не возвращался. И шум пожарища, и беготня людей - все как бы перестало существовать, я словно окаменел от страха и, кусая губы, смотрел только туда, где скрылся Венька... Но вот из коровника выбежала одна, другая, третья корова - на них дымилась опаленная шерсть. Их ловили, поливали водой. Наконец из дыма вынырнул и он - упал, закашлявшись, с хрипом глотал воздух. Фуфайка на нем горела, его несколько раз облили, а он, указывая на коровник обожженной рукой, кричал, задыхаясь:
- Там еще... Цепи, цепи отвязать...
Председатель и мать Веньки, простоволосая, без платка, пытались удержать его, но он вырвался и снова исчез в дыму.
Стёкла в окнах коровника лопнули, длинные языки пламени уже ползли по стропилам. Кровавые отсветы выхватывали из темноты лица, отражались горячим блеском в глазах, и крики не могли заглушить гула огня, треска горящего дерева, рева обезумевших коров...
Не знаю, сколько тогда прошло времени - какие-то минуты, наверно. Не помню, сколько еще коров было спасено, но до сих пор, стоит лишь вернуться памятью к тому лету, слышу ужасный хруст обугленного дерева, вижу, как медленно, дрогнув, рушится перекрытие и вместе с клубами дыма и пепла взметываются тысячи огромных искр... Меня обдало нестерпимым жаром, и сердце пронзила боль - впервые узнанная боль непоправимого несчастья...
