ОЗЕРО
Озеро медленно просыпалось. Белесый дурман сна отделился от зеркальной глади и растаял в голубом воздухе. Пробежала легкая дрожь по лаковой зелени приозерной травы. Озеро вздохнуло и открыло глубинные глаза. По берегу ходила старуха и собирала мусор в рваную клеёнчатую сумку.
После армии Санька не вернулся в свой тощий посёлок, а решил сначала поездить по стране, поискать, где сытнее. Больших городов он не любил, а в каком-нибудь Пуково, Фигово, Свистоплюйске чувствовал себя счастливым до тех пор, пока не надоедали – этот угол, эта работа, эти рожи, эти улицы. Санька срывался и начинал с белого листа.
Теперешний городишко так себе, но Саня решил пустить корни именно здесь. Во-вторых: Зойка – бело-розовая хохотушка, не плаксивая, не скандальная, без всяких хитростей. А во-первых: будущая теща – кулинарка, каких свет не видывал! Сегодня, например, воскресенье. Он с Зойкой только с постели – заспанные, потягиваются, почёсываются, – а на столе уже блины, ажурные, парные, плавают в растопленном масле, сами собой любуются. Знай, скручивай в трубочку, поддевай сметану и жуй, пока не упрётся. Вот уже тяжело задышалось, а мамаша Зойкина тут как тут: «Отпей, Санечка, кваску холодненького».
Если бы был Бог, Санька бы благодарил его за земные радости, но Бога не было, Санька просто прикладывал руку к сердцу и говорил: «Ну, Зинаида Ванна ...ну...» – качал головой и улыбался.
До обеда убивали время, кто как мог. Зойка с подружками фланировали туда-сюда по улице и лузгали семечки, парни обычно разбирали, собирали, обсуждали и осуждали чей-нибудь мотоцикл, курили и далеко плевали. Говорили односложно и смачно, хохотали так, что девки оглядывались и прыскали, томясь кокетством.
Почему-то он никогда не ходил к озеру.
Продмаг, пивная, баня, улица Ленина, переулок Базовый – маленькие города, мало чем отличаются друг от друга. Конечно, везде есть какие-то пруды и озерки, но рыбалкой Саня не увлекался, плавать не умел, а сидеть и просто пялиться на воду – что он, поэт или философ никчёмный накручивать себе – мол, дважды в одну реку... и все такое...
И чего его сегодня понесло туда? По запыленной улочке с переломанным, лишайным асфальтом Санька спустился к растопыренным зарослям непонятно каких кустов, за которыми мерцала зеленоватая гладь.
Тихо было на озере, спокойно, безлюдно. Только странная старуха, слегка кособочась, ходила, раздвигала палкой траву, наклонялась, что-то подбирала и запихивала в большую сумку. Преданно ступала за нею чёрная собака, когда-то спасённая старухой от утопления. Собака помнила, как старуха отвязала камень с её шеи и швырнула этим камнем в мальчишек , притащивших бедную собачью душу, как жертву их любопытства в вопросах о смерти.
Саньке рассказывали, что лет пять тому назад сын старухин, будучи навеселе, аккурат после Ильина дня, нырнул с мостка, да так и не вынырнул. Говорят, так и бродит там по дну, а кто говорит, что и дна-то местами нет вовсе.
С тех пор перестали купаться в озере и брезговали даже белье полоскать, но только нет-нет, да и утопят, то кошку, какую приболевшую, то щенят слепых, ненужных никому. Да еще намусорить каждый рад. Обрывки, обёртки, окурки, банки консервные, осколки бутылочные – все, что внутрь человека не лезет, а снаружи – хоть сколько. А озеро, что тебе тварь живая, мусора хлебнёт, морщинами задумается, вздохнёт судорожно и опять как бы уснуло.
Санька нашел в кармане калачик и свистнул собаке, но собака уже не доверяла мужским особям, она глянула исподлобья и рыкнула: фигушки тебе. Тогда Санька бросил калачик в воду, посмотрел, как тот плюхается в мелкой волне, плюнул далеко, посмотрел, как слюни плавают, зевнул и лёг на траву.
Мягкой плиссировкой собиралась вода у мостка. Нежные, слабые круги случались от каких-то водяных козявок. Шёлковые русалочьи волосы шевелились от подводных ключей. Блестящие облака ослепляют и не дают оглядеть себя.
Глаза закрываются. Мысли вялыми тараканами расползаются – не соберёшь. ... До обеда... славный будет обед... Зинаида пельмени крутит... сама, как пельмень... белая, круглая от внутреннего содержания... Зойка такая же... лоснятся... а я боюсь голода... я помню его...
И вдруг увидел мать. Худенькая, пучок волос серых, вяжет грубые толстые носки, которые не хотят влезать в сапоги, и такие же варежки – заправляешь, заправляешь их в рукава, а они – ну никак. И пыль везде, и в кастрюле пригорело, и огурцы в плесени, а денег – и мелких нигде не звенит. Непутевая, – вздыхают люди. Если бы Санька смотрел, как они – со стороны – он бы согласился, но он смотрел изнутри и понимал, и принимал ее, как себя. Чаще всего он видел мать ослабленной, поникшей, с покрасневшими веками, с кулачками под подбородком, если не вяжет, в окно подолгу смотрит. Зачем? И этот вирус невезения на всём. Санька забор подправит – ан, глядь, его за ночь опять кто-то своротил. Деревцо посадил у крылечка – усохло.
В армию уходил – так сердце сжалось: что, милая, без меня делать будешь?.. Поднялся Саня с травы, огляделся. Старуха с полной сумкой пробиралась через кусты к дороге.
– Это она потому так озеро чистит, что сын её – там, – подумал он.
Время подошло к обеду, но уже привычного состояния предвкушения ароматных яств с тёщиного стола в Саньке не было, а была неясная, вязкая печаль. Зинаида Ивановна хлопотала у стола. В тарелках золотился густой куриный суп, присыпанный сверху свежим укропчиком, по широкому блюду развалились пузатые пельмени. От графина с наливочкой исходил вишнёвый свет.
Последняя страдающая мысль – эх, мать бы сюда... – оборвалась, и к Саньке пришел аппетит.
Зинаида Ванна претендует на звание завидной тёщи с тех пор, как судьба пристроила её заведующей столовой для местных властей и мамаши, у которых сыновья женихами не прочь стать, кланялись ей при встрече и ядовитенько улыбались, и сыновей толкали в бок: улыбайся, мол, шире.
Зойка скоренько курсы бухгалтеров окончила и, естественно, в этой же столовой была пригрета по-родственному. Бывало, идут они с работы мимо убогого рыночка, мимо полупустых магазинов, прижимая к себе пакетики и кулечки какие-то, и все собаки собираются и трусят за ними, переглатывая слюну. Видимо, чуют что-то.
После еды Зойка обычно вязала, но не так, как Санькина мать, а красиво, ажурно, по выкройкам. Какая-то умственная работа свершалась при этом: три лицевые... две изнаночные... накид...
Это значило для Сани – меня нет, не сбивай, исчезни.
Но разрешалось привалиться тут же и подремать на пользу своего здоровья, что Санька с удовольствием и делал. Но сегодня что-то тревожило его. Рассыпчатый свет продёрнулся сквозь густой рисунок тюля в окне и мелко задрожал на жёлтых половицах. Потянуло сдобным дрожжевым тестом из кухни – хозяйка печет булки с изюмом, обрисовывался ужин.
Вытянув толстенькие ножки в пушистых тапочках, Зойка колдовала над пряжей ярко-розового цвета и была очень сосредоточена. Еще немного времени, и она свяжет свой мир, свой дом, забор, собаку у забора, полог, в центре которого посадит мужа своего и будет укачивать, и напевать, усыпляя, огораживая от света, от зависти неудачников, от лукавых подруг.
Так вот оно – счастье. Все-таки оно такое, – подумал Санька. Он вспомнил. Будучи ребенком, озябший и голодный бегал он по поселку и заглядывал в освещённые окна, так, из детского любопытства. Много похожего: худые кошки, корявые герани, закопчённые кухоньки, тусклые лампочки, разбитые, усталые взрослые, не внимающие детским крикам, затхлый дух коридоров. В проулке, выходящем на асфальтовую дорогу, стоял кирпичный домик с квадратными окнами, к вечеру закрытыми плотно шторами из зеленоватого атласа. В тот вечер одна штора, видимо зацепившись за что-то, открыла взору случайных прохожих светлый райский уголок, может быть, идиллию, может быть кадр из правильного советского фильма с красивыми правильными актерами, может быть редкие минуты покоя в этой семье, кто знает...
Так или иначе, перед Санькой лёг обширный ковер с зелёными и коричневыми цветами, в центре, спустив до пола кисти тяжелой скатерти, стоял стол с овальной крышкой. У стены, на диване, сидел плотный мужчина с газетой и читал рядом сидящей принаряженной жене что-то смешное. Она иногда падала лбом на его плечо, сотрясаясь от беззвучного смеха, и он останавливался и вытирал ладонью себе глаза. У другой стены, на ковре, сидели две девочки, одна лет пяти, другая – поменьше, и возились с большой куклой, видимо стараясь сплести косы из какой-то ватной неопределённости, приклеенной к её голове.
Ещё удивил Саньку вид чёрного пианино с откинутой крышкой, наверное, женщина только что играла. Вот уж такой забавой в посёлке никто не увлекался. Даже в школе, на уроках пения, обходились баяном, на котором сносно играла пионервожатая, а иногда – трудовик.
Не осознавая причин, лишь поддаваясь визуальной тяге к простому уюту, семейному теплу, сотканному из смеха этой женщины, из лепета детей, из висюлек стеклянной люстры, из зеленого ковра, из фотографий и картин в рамках, рассыпанных по стенам, не думая, а, только питаясь чужим счастьем, стоял Санька в темноте под дождём, пока в дырки сапог не затекла жидкая грязь, пальцы ног заледенели, и он, нехотя, потрусил домой.
Многое уже было наглухо затушёвано временем, а эта картинка прояснилась до запаха дождя, до мутной листвы, обмякшей в седом воздухе, до чувства сиротства.
– А вдруг, – подумал Саня – какой-нибудь пацан стоит сейчас под окном, смотрит и завидует мне, думает, мол, чего еще желать ему?
Он выглянул, отворив створку. В дым пьяный сосед никак не мог перейти через дорогу, так как для этого нужно было оторваться от забора, а, будучи прислоненным к забору, он даже производил впечатление трезвого человека, поникшего головой от тяжелой мысли. Машина пропылила. А вот старуха приозёрная ковыляет. Собака ее – вниз мордой, чуть позади. А у старухи – заплаты на локтях.
– Закрой! Мухи налетят, – скомандовали из кухни. Санька вдруг встрепенулся.
– Зинаида Ванна! Дайте немного стряпни, я старухе на озере подам, пусть горяченького поест.
Саньке показалось, что он сказал что-то не то, – будто он сообщил, что прилетели марсиане и уже гуськом подходят к дому. Иначе, чем объяснить тот ужас и недоумение на лицах двух женщин. У той и другой одинаково взлетели вверх нарисованные черным веревочки бровей.
– Эта старуха – сумасшедшая. К ней нельзя подходить – она бросается камнями, я уж не говорю о том, что она еще чем-нибудь больна, ведь она роется в мусоре, – затараторила, очнувшись, Зойка.
– Да не роется она, в сумку складывает... Булки увидит и раздумает камни-то бросать... – уже неуверенно проговорил Санька.
– Если ты думаешь, что ты спаситель, – что ж, думай. Одним дураком больше, – сказала Зинаида Ивановна и встала с твердостью часового у противней с булками.
– Да-а, не утащишь... – подумал Санька. Потоптался в прихожей, зевнул до хруста и вышел.
Он догадался, что женщины метнулись к окну проследить и пошел в сторону пивной, где толпились мужики. Выпив кружку, потолкавшись, он купил не больно красивых пирожков с кислой капустой, твёрдый чебурек для собачки и окольным путём направился к озеру.
Раздражение, скука выходного дня, пыль от щербатых дорог и пересохшей травы – все осталось за спиной, а здесь было прохладно; свиристели, тенькали, торопились выплеснуть в синеву дня, переполнявшую их крохотные тельца, радость – невидимые птички. Деревья обступили озеро и вели двойную жизнь: верхней частью, отяжелевшей от листвы, они упорно тянулись к подошвам облаков в надежде процарапать на них «здесь были мы», а нижней частью, то есть отражением своим, ещё живописнее и ярче – уходили глубоко под воду до другого неба, не менее влекущего.
Старуха стояла у мостков и словно ждала его. Санька задумался: как лучше разговаривать с сумасшедшей, чтобы, не дай бог, не нарваться на какие-нибудь выходки, заготовленные больной головой, на каком расстоянии стоять, чтобы палка не достала. Хотя, конечно, опыт у него какой-никакой был: странных людей искать не надо – они повсюду.
– Бабуль, я тут тебе пирожков принес, прямо как Красная Шапочка, на-ка вот, тёплые еще. И собачонке кое-что...
– Ан, не домашние пирожки-то, – улыбнулась, но как-то хитро, старуха.
– Да уж, придушила стряпуху жаба, – согласился Санька.
– У каждого на месте доброты свое: у кого – горка, у кого – ямка ... – пробормотала старуха, опускаясь на траву. И махнула рукой: садись, мол.
Санька, уже успокоенный, присел, случайно опершись рукой на бригаду мурашей, которые тотчас беспокойно и надоедливо атаковали его вкруговую. Собака, расставив ножки, старательно жевала резиновую основу чебурека, иногда останавливаясь поглядеть хозяйке в глаза и свериться: и дальше можно есть?
– Я смотрю, больно ты округлился, – продолжила разговор старуха. – Тёща, того гляди, закормит тебя вусмерть, как мужа свово бывшего. Тот, бывало, идёт, еле ножищи переволакивает, живот на подколенках, щеки на плечах, весь задохся ... так и помер ... раздавил, бедный, нутро своё собой же.
У Саньки нехорошо отрыгнулось пельменями, он прилёг, чтобы расслабить живот.
- А меня, бабуль, домой потянуло, мамка у меня там одна одинёшенька. Дом подремонтирую, забор исправлю, платье ей купим, цветами... Она, ведь, у меня не старая ещё ... ничего, выправимся ...
- Может оно и лучше, – вздохнула старуха. – Ищи не там, где тебе сытнее, а там, где тебе нужнее.
Над озером пролетела крупная птица, её отражение распороло тёмный сон воды и исчезло в зарослях. Две стрекозы и две их тени гонялись друг за дружкой. Солнце маслянистыми сгустками перекатывалось лениво по зелени озера.
– Недолюбливаем, до глуби сердца не допускаем, – почти шептала старуха. – Вот так Господь включал бы солнушко не в полную силу – все бы ровно сумрак лежал на земельке, ни тепла тебе, ни радости ...
Санька не отвечал. Он не знал, о чём говорить.
От травы шел приятный холодок. В её густоте что-то дзинькало, цвиркало, копошилось, а сверху – комары, молчаливые и тощие.
Санька увидел картинку, как он и мать идут к пустырю с лопатами на плечах раскапывать землю под картошку. Там уже пыхтит отчаянная многоголовая семья, сумевшая таки остановиться на десятом ребенке и спасающая себя, как своей, так и чужой картошкой.
– За ними нужен глаз да глаз. Дураковы, они и есть Дураковы, – склоняли соседи их фамилию.
Санька не помнил, чтобы мать скандалила, искалась. Соберет то, что от Дураковых осталось, повздыхает и, молча, в подполье снесёт. А к зиме послала к ним Саньку:
– Отнеси-ка для Вари носки тёплые, нонче связанные, слыхать, она ногами больна, простуженная, а болеть ей нельзя – все младшенькие на ней.
Саня зашёл, а там вся семья в сборе, сидят за столом, картофницу едят с хлебом и солёным огурцом. И Саньку посадили, как гостя. Он ест и ему нравится, потому что Варька готовила – старшая из детей, умница, хлопотунья.
Потом она сказки рассказывала, ею же сочинённые, и вся орава притихла, слушала. Повадился к ним Санька ходить, еще пару носков принёс. Варька хохочет: ножки у нее тоненькие, а носки толстые, бесформенные, просто тёпти какие-то. Так заразительно хохочет, что и Саньке весело до слёз. А когда Варька научилась вышивать, то всё в доме заиграло, запестрело веточками, листиками, цветочками, ягодами, – и скатёрка старая и салфетки на комоде, и платьица у сестрёнок и полотенца вафельные застиранные. И Сане, перед уходом в армию, платочек носовой подарила с веточкой и буковками « помни». А ведь ждёт, наверное. А Санька бродит по земле, мыкается, ищет, чёрт знает, кого.
Солнце красным яблоком покатилось за деревья. Озеро отливало густой, до черноты, зеленью и мошкара на тёмном фоне дёргалась светящимися столбиками. Тяжёлая ночная мысль поднималась со дна и просила тишины.
Старухи не было – Собаки не было. Сколько прошло времени? Он тщательно отряхнулся и поспешил к дому.
Зинаида Ивановна с недоверием оглядела его с головы до ног и, даже, повела носом, принюхиваясь к одежде и, наверняка, улавливая диковатый травяной дух. Оснований для упрёков не нашла, но что-то затаила внутри – признак нередкого заболевания у женщин. На столе в плетёной вазе золотились круглые булки, присыпанные сахарком, по тарелкам разлеглись жёлтые острова омлета, а сверху – красные лодочки помидорных четвертинок.
Глупые люди суетливы, поэтому от глупостей свершается много никчёмных дел, – говорила Зинаида Ивановна, поддевая ножом куски масла и аккуратно рассаживая их по булочкам. – По-житейски мудрый человек удачен в работе, хорошо кушает, крепко спит. Семейному человеку ничего больше и не надо.
– А нам ничего больше и не надо, – хихикнула Зойка и подтолкнула Саньку плечиком.
– Хорошо бы, – вздохнула Зинаида Ивановна и откусила полбулки.
Потом она долго говорила о модном торшере, появившемся в магазине, который надо завтра же всем троим посмотреть и прицениться, потому что очень модный. Саньке было так скучно, что от беспрерывного зевания у него заболели скулы.
Ночью наглухо затянуло небо. Спустился мелкий нудный дождь. От духоты плохо спалось. А, может, не от духоты? Санька смотрел в потолок. Он знал себя, – да, это не от духоты.
На рассвете, очень тихо, стараясь не разбудить сладко спящих женщин, он вышел из дома и направился в сторону станции.
Ему захотелось проститься с озером, и он сделал порядочный крюк.
Преобразилось озеро. Состарилось. Стало неряшливым, серым, тоскливым, чтобы Саньке было легче покинуть его, не жалея и не оглядываясь.
– На любой уходящий, – просунулся он в окошко кассы.
– На любой проходящий, – уточнила сонная девушка и зевнула. – Как раз подходит.
В вагоне еще спали. Он забрался на верхнюю полку, уткнулся носом в стену и сон навалился на него, как будто того и ждал.
Ему снилось озеро. Беззвучная красота заполняла пространство вокруг него. Тёмная вода колыхалась и вглядывалась в него круглыми глазами подплывающих чудных рыб. Раскачивались в медленном танце серебристые колосья. На противоположном берегу сидели старуха с собачкой, мать и Варя в бирюзовом платочке.
– Плыви к нам, – показывали они руками – Плыви, не бойся.
– Как же я поплыву? Вода больно темна... говорят, тут и дна-то нет...
– А ты от солнышка оттолкнись... от солнышка...
И видит Санька, как рыжее солнце плавно опустилось в озеро, пошло под воду, но неглубоко, на метр, не больше, – и осветилась вода как янтарь, потеплела. Он ощутил тепло, когда вошел в воду, оттолкнулся и поплыл, и ничего и никого уже больше не было, только вода золотистая, только небо пронзительно-голубое. И такая любовь его переполнила, которая не требовала рассуждений, а желала только к сердцу прижать, только тепло сберегать, только спрашивать ежеминутно: что мне сделать для тебя? Во имя тебя? Ради тебя?
Такой любви наяву у Саньки ещё не было, но было ли это её предчувствием – неизвестно. Тёплая слеза выкатилась из уголка глаза и проложила солёный след по виску.
Вдруг кто-то схватил его за ногу и потянул назад. Саня открыл глаза. Краснолицый, усатый мужчина, смеясь, дергал его за ногу: Вставай! Ё – моё, жизнь проспишь!
Напротив, на нижней полке, сидели, улыбаясь, мелкий паренёк, стриженный под ёжика и, навалившаяся на него, крупноватая по нему, девица. На столике развернулась привычная дорожная скатерть-самобранка: две бутылки весёленьких, хлеб ломтями, колбаска, килька в банке, яйца полуоблупленные. Проводница притаранила чай в гранёных стаканах с подстаканниками. Голод что холод – не дает лежать. Саня скоренько спустился и, без уговоров, присоединился к весёлой компании. Перезнакомились, чокаясь: Юра с Валей – молодожёны, усач – строитель, сагитировавший их на молодёжную стройку.
– А ты куда-откуда? – спросили Саньку.
¬– Да так ... ищу ... присматриваюсь...
– О, наш человек! – обрадовался усач. – С нами давай! Нам молодёжь, это самое, знаешь, как нужна! А весело-то у нас! А денег-то заработаешь!
– А потом, глядишь, и поженим, – хохотнула Валя и ещё плотнее прижала к себе разомлевшего Юрика. – Семьями дружить будем.
– А что ... неплохо... – раздумчиво произнёс Санька, уже не удивляясь своей непредсказуемой судьбе. – Я и плотничать могу и машину водить...
Зашумели, загалдели одобрительно вокруг Саньки, и свернулась кровь ночной тоски, затянулась ранка.
Бежали за окном деревья, потом – поля и полянки пёстрые, потом – домики деревянные и снова деревья.
Хорошо. Чуть-чуть только, мелочь какая-то тревожила Саньку. Чего-то за окном не хватало ему, ерунды, честно сказать. Он потянулся к окну, вглядываясь растерянно.
– Потерял чего? – опять захихикала Валя,
– Смурно как-то ... а солнце-то где?
– Где, где-е, – протянул усач и подмигнул молодожёнам, и те от предвкушения чего-нибудь весёленького чуть придержали дыхание.
– Где, где-е, – усач сделал страшные глаза. – А крокодил проглотил!
И вагон вздрогнул от хохота.
