С приходом снега
С утра сеял мелкий снежок. Лужи были слегка подернуты легкой паутиной льда – чуть тронь и выступит осенняя слякоть. Поэтому Берта старательно обходила эти опасные островки. Она шла по тротуару, стараясь держаться кромки проезжей части, чтобы не мешаться под ногами у суетливых и вечно куда-то бегущих пешеходов. Шла, часто останавливаясь и наблюдая за кружением снежинок, непроизвольно потягивая носом воздух в надежде уловить съестные запахи. Она заметно мерзла. Ее шубка, когда-то столь привлекательная – рыжая с белоснежным галстучком на груди, теперь превратилась в серо-бурую, видавшую виды, и плохо грела. Берта подрагивала от холода, тяжело вздыхала, поднимала глаза к небу, словно молила или вопрошала о чем-то невидимого Бога, но тут же снова, опустив голову, покорно брела куда глаза глядят. Она так глубоко задумалась, что поначалу не почувствовала, что двое парнишек лет тринадцати-четырнадцати в одинаковых темных куртках, тяжелых спортивных ботинках и вязаных шапочках, надвинутых на самые брови, давно следят за ней. Они, крадучись, переходили от ларька к ларьку, которыми была усеяна пешеходная часть улицы, не спуская глаз со своей жертвы.
- Может, не стоит… Старая она уже. Ну, сколько нам за нее дадут – сотню, две… - сомневался один, то и дело шмыгая красным носом.
- Да сколько бы ни дали! – деловито отвечал второй, повыше ростом, покрепче и понапористей. – Сколько бы ни дали – все деньги. И опять же польза – видно же, что она бродячая, ничья. Меньше заразы…
- Вот-вот, - вытирая матерчатой перчаткой нос, слабо сопротивлялся младший. – Заразная, небось, или бешеная. Укусит, и мы бешеными будем.
- Ну и хорошо, - закурил, посмеиваясь, старший. – Будем бешеными – все нас бояться будут. А мы будем самыми крутыми.
Сунув зажигалку в карман, он сделал две глубокие затяжки, затем щелчком отбросил сигарету и обратился к товарищу: - Ну, все. Хватит рассусоливать. Пошли брать.
Они направились к проезжей части, уже почти не маскируясь, в надежде, что старая собачонка не сможет оказать им никакого сопротивления. Но в эту минуту Берта все-таки почувствовала опасность. Сначала тревога тонкой иголочкой кольнула ее в самое сердце, затем – боковым зрением она увидела направляющихся прямо к ней двух парней.
Как назло машины засновали туда-сюда, и Берта запаниковала. Она приостановилась и с колотящимся сердцем повернула голову к своим преследователям.
- Альма-Альма… Полкан-Полкан, иди сюда, - пытаясь угадать кличку собаки, притворно-ласково приговаривал старший.
Второй с испугом и любопытством выглядывал из-за его плеча. Парни остановились в шаге от дрожащей Берты, и в тот момент, когда рука в прокуренной перчатке потянулась к загривку собаки, Берта, не помня себя, бросилась на проезжую часть. В какую-то долю секунды она промелькнула перед огромными колесами КамАЗа, едва не попав под встречный старый «москвичонок»… Лишь маленькая окушка, вынырнув из-за поворота, притормозила и дала, наконец, пересечь перепуганной собачонке дорогу.
Берта оказалась на противоположной стороне проезжей части.
Казалось, что все силы она потратила на то, чтобы пересечь эту страшную магистраль, сердце ее готово было вырваться наружу, так больно оно колотилось о ребра, а худые впалые бока ходили ходуном. Но, собрав остаток сил, она пробежала еще несколько метров, затем свернула в глухой старый переулок, а там – в дремучий сквер – место, огороженное для строительства нового дома, но пока что не расчищенное. Такой бурелом показался Берте настоящим укрытием. Она забралась в самую гущу, набрела на какую-то самодельную скамейку из старой двери, лежащую на двух кирпичах, и, свернувшись колечком, попыталась отогреться и успокоиться. Иногда она поднимала голову, прислушиваясь к опасному миру, потом снова, уткнувшись носом в лапы, задремывала.
Но покой ее был недолгим. Примерно через полчаса до ушей Берты донесся шум и треск сухих веток, и прежде чем увидеть нежданных пришельцев, Берта почувствовала запах винных паров (чего не терпела с детства). Она подняла голову и зарычала. Тотчас на это рычание явилась пара людей в серых ватниках.
- А вот и закусь, - весело прохрипел первый ватник, что пониже ростом. И каким-то чутьем Берта определила, что это женщина.
- Ты что? – басовито рассмеялся второй ватник – мужчина.
- Говорю тебе – мировой закусон! У нас в деревне Генка… Ну, ты знаешь Генку, да? Так он как из тюряги выйдет, ничего ему кроме собачатины не надо. От туберкулеза, говорит, первое лекарство.
- И что, он их давит или режет? – полюбопытствовал мужчина.
- Он берет веревку и молоток. Веревку на шею, а дальше – дело техники – бац по виску, и закусон готов. К тому же и шкура, если ничего, то тоже сгодится…
- А здесь ни молотка, ни веревки, - отчего-то раздражаясь, повысил голос мужик.
- Ха, камней вон навалом - тюкнул, и порядок.
- Тебе бы только тюкнуть, - вдруг не на шутку рассердился мужичок. – Неужели не жалко?!. Ну-ка, пошла, - незлобиво смахнул он собаку с самодельной скамейки.
- Жалко знаешь, где бывает… - присаживаясь на краешек, хихикнула женщина.
- Ну-ка, замолчи! – наконец приказал мужик и принялся за священный ритуал вскрытия бутылки. Отковырнув пробочку, он по-джентльменски протянул бутылку подруге, а сам полез в карман ватника за нехитрой закуской.
Берта, отбежав на несколько метров, не уходила. Она понимала, что смертельной опасности от этих людей ей не будет – в худшем случае пнут или кинут камнем, но это ничего… терпимо. К тому же запах колбасы не отпускал ее.
Мужичок разложил на газетке хлеб с колбасой, все аккуратно поделил пополам и, подождав, пока его подруга сделает несколько глотков, протянул ей бутерброд.
Берта непроизвольно подалась вперед, виляя хвостом.
- Что, жрать охота? – выпив, женщина мгновенно повеселела. Зажевав, она отколупнула немного колбаски и кинула собаке.
Берта тут же проглотила кусочек и уставилась на мужика. Тот, неторопливо выпил свою порцию, вытер рот тыльной стороной ладони, разломил напополам свою долю и протянул собаке.
- На, лопай.
Берта жадно съела все до крошечки и поняла, что надо уходить, потому что остался один запах водки и табака – съестного здесь больше не было. Но ей захотелось как-то отблагодарить мужика за его милость, и она продолжала стоять, преданно заглядывая ему в глаза.
- Усе, - с сожалением развел мужичок руками. – Нету ничего. Ну, ладно, иди сюда.
Он почесал Берте за ухом, хлопнул ее по спине и неожиданно заговорил стихами:
- «Дай, Джим, на счастье лапу мне…»
И к его удивлению собака протянула ему лапу.
- П-шла вон, - вдруг вмешалась, то ли приревновав, то ли притомившись от отсутствия внимания к своей персоне, зловредная подружка мужика. Она нагнулась в поисках палки или камня, и Берта, вильнув хвостом, скрылась от греха подальше.
Выбравшись из заброшенного сквера, Берта перевела дыхание. А тем временем снег повалил еще гуще. Она подумала, что опять наступают тяжелые времена. Летом она еще как-то перемогалась около продовольственных магазинов, кафешек или столовых, где ей время от времени что-нибудь подбрасывали. А с приходом снега… Прошлой зимой, когда она ходила около баков с пищевыми отходами, какой-то здоровенный детина огрел ее палкой по задней лапе так, что она долго хромала. Лапа болела, но с божьей помощью она все-таки выправилась, и Берта дожила до весны. Сейчас она с тревогой думала о наступающих холодах.
Ноги сами привели ее к дому, где она раньше жила. Вбежав во двор, сердце Берты в очередной раз замерло, она подошла к родной пятиэтажке, долго стояла под окнами первого этажа, пока не начала поскуливать от тоски. Раньше эти окна были всегда открыты, и даже зимой форточка плотно не закрывалась, потому что всегда ждали кота Жульку, который не признавал никаких дверей. Теперь Берта в который раз с изумлением смотрела на толстые железные решетки, которые были крепко приварены на всех нижних окнах. Она тяжело вздохнула и приготовилась ждать счастливого случая, когда кто-нибудь из жильцов впустит ее в теплый подъезд. Сейчас в доме не только окна были зарешечены, но и двери стояли совсем другие – не деревянные, распахнутые настежь, как во времена ее молодости, а тяжелые железные с секретными кнопками. Наконец, Берте повезло – опрятная женщина, нажав на несколько кнопочек, потянула на себя дверь, и собака юркнула в подъезд. В первое мгновение сердце ее устремилось к своей бывшей квартире, но наученная горьким опытом, потоптавшись, она спустилась вниз к подвальной двери. Но на двери подвала висел большой амбарный замок, и Берте пришлось устраиваться прямо на бетонном полу.
Дом понемногу затихал. Все реже и реже хлопала тяжелая входная дверь, а Берте отчего-то не спалось – она ворочалась, тщетно пытаясь согреться и, прикрыв глаза, вспоминала свою прежнюю жизнь.
А появилась она в этом доме, в квартире под номером один, в качестве подарка лет пятнадцать назад. Забавный рыженький щеночек сразу же покорил сердце Ивана Аверьяновича, хозяина квартиры. Возможно, потому что старый мастер литейного цеха, выйдя на пенсию, страшно скучал по своей работе, а, может быть, оттого, что сын его, женившись, уехал за тридевять земель и редко навещал своего родителя, или потому, что у его супруги Анны Силовны уже был свой любимчик – кот Жулька, прозванный во всех близлежащих дворах Жуликом (и не зря!). Бог знает отчего – возможно, из-за всего сразу… Только привязался Иван Аверьянович к рыженькому дрожащему комочку не на шутку – сам имя дал своей любимице, сам едва ли не из соски выкормил и выходил. Так полюбил он свою Берту, что редко встретишь. Это Берта понимала всегда, но особенно остро чувствовала сейчас, оставшись одна, не только без хозяйской ласки, но и без крошки хлеба. Она тревожно заворочалась, всхлипнула почти по-человечески, и опять нырнула в теплые волны воспоминаний.
Жулька был постарше Берты. Он уже входил в ту пору, когда котенок-подросток становится котом. А котом он становился знатным. Тигровой масти, с желтыми глазищами, с вечно задранным хвостом, он заявлял себя, как будущий атаман и хозяин двора. Увидев рыженькую, еще не совсем уверенно держащуюся на тугих лапках Берту, Жулька недовольно фыркал, поглядывая на нее, как на какое-то недоразумение в доме, но, поскольку, побаивался Ивана Аверьяновича, как строгого хозяина, скрепя сердце, терпел.
Берта же росла ласковой, и то и дело пыталась играть с Жулькой. На что тот возмущался – шипел – топорщил юношеские усики и уходил в комнату Анны Силовны (то есть в свою), давая понять, что такая мелюзга ему не ровня.
Но Берта быстро подрастала. И настала пора, когда она переросла своего старшего братца. Жулька к тому времени тоже набрал веса и нахальства, и смирился, а, вернее, свыкся со своим соседством. Любви особой между ними не наблюдалось, но уж и вражды тоже. Жулька вырос в настоящего жулика и бандита. Весь двор его звал только так, а не иначе, и только Анна Силовна кликала его по-прежнему Жулей-Жулечкой, всегда оставляя форточку открытой и припасая лакомый кусочек для своего любимца. Кот платил ей взаимной нежностью.
Берту же любили все. Да и за что ее было не любить – нрав у нее был добрый, покладистый. Глупой тоже никто бы не назвал. А уж красавица она была отменная, хотя и беспородная дворняжка. Иван Аверьянович самолично выгуливал ее, мыл, стриг и причесывал. А уж сколько ухажеров за ней начало колесить, когда она подросла – всех и не припомнишь! Но больше всех Берте нравился английский дог по кличке Блэк, живший по соседству. Красавец – черный, как ночь! Ушлый Жулька быстро все эти симпатии пронюхал. А, поскольку, гонял он не только соседских котов, но и псов, даже большой величины, то однажды в припадке гнева набросился и на Блэка. Тот, терпеливо выслушав Жулькино шипение, не убежал трусливо в кусты, как другие собаки (тем более, что поодаль прогуливалась красавица Берта), а громко и внятно пролаял желтоглазому бандиту на своем языке, дав понять, что нисколько его не боится. Консенсус был заключен. Жулька, хотя и с неохотой, но все-таки смирился с этим альянсом, решив, что такой отважный жених, пожалуй, достоин его сестрицы.
Берта принесла от Блэка трех щеночков – черно-рыжих.
- Полукровки! – смеялся счастливый Иван Аверьянович.
Для Берты это время было самым счастливым. Она оказалась заботливой и любящей матерью, и когда, через некоторое время, щенков раздали по знакомым, безутешная мать долго тосковала и плакала, то и дело обнюхивая все углы квартиры в поисках своих деток.
Берта снова тревожно завозилась на бетонном полу. Почувствовав, что ее сильно знобит, она плотнее свернулась колечком, чтоб согреться и уснуть, но сон не приходил.
…Изредка приезжал сын Ивана Аверьяновича с женой и детьми. Тогда в доме становилось шумно. Милые розовощекие крепыши больше всего любили играть с Бертой – она была ласковее непокорного Жульки. А Иван Аверьянович гордился тем, что научил Берту подавать лапу, приносить ему тапочки, выполнять команды «сидеть» и «голос». Все удивлялись, что собака понимает человеческую речь.
– Понимает, и еще как! - горячился старик, - даже больше некоторых людей понимает…
Гости уезжали, и в доме восстанавливался прежний порядок. По вечерам Берта с Иваном Аверьяновичем смотрели телевизор. Вернее, телепередачи смотрел Иван Аверьянович, а Берта, сытая и умиротворенная, дремала, время от времени вскидывая глаза на реакцию хозяина, по поводу того или иного события, увиденного на экране. Особенно бурно реагировал ее хозяин на один фильм, в котором из собаки насильственным образом пытались сделать человека. Берта прядала ушами, переводила тревожный взгляд с экрана на Ивана Аверьяновича и огорчалась не меньше его. А он то и дело хлопал себя по коленям, вскакивал с кресла, возмущенно взмахивал руками и обращался к Берте:
- Ну, разве ж можно так?! Дьяволы – не люди. Их бы самих в обезьян – прирастить хвосты и подвесить на дерево. Ах ты, грех-то какой!..
В беспокойстве он обнимал Берту за шею и целовал в холодный нос. Берта тоже негодовала, она понимала, что все это каким-то боком касается и ее. А поскольку фильм этот показывали довольно часто, то она так невзлюбила людей в белых халатах, что сердилась и лаяла даже на врачей, которые все чаще и чаще приходили к Анне Силовне. В такие моменты Иван Аверьянович смущался перед докторами, делал Берте строгое замечание, а в глубине души удивлялся сметливости своей воспитанницы.
Тем временем Жулька вошел, как говорится, в раж, и неделями, особенно по весне, пропадал неизвестно где. Дрался и скандалил он не только со своим двором – вся округа боялась этого оголтелого буяна. Симпатий у него было много, но особою страстью он пылал к ветреной Мице – пушистой голубоглазой блондиночке. Не один кот пострадал от его зверских клыков и острых когтей. На пушечный выстрел не подпускал Жулька никого к своей Мице. А в особенности же не терпел соседского Ваську – серого вальяжного котяру. И где он его только не гонял: и по чердакам, и по деревьям, и по крыше… Такой шум и ор стоял иногда во дворе от этих схваток, что люди выскакивали на улицу, только что не разливая водой дерущихся. Побеждал всегда, естественно, Жулька. Васька трусливо убегал под крыло своих хозяев, которые, кстати, не раз грозили Анне Силовне, что изловят ее негодяя и прикончат.
- Сначала изловите, - посмеивалась Силовна. Но дома, когда ободранный Жулька являлся поесть да поспать, все же стыдила бродягу:
- Бандит ты этакий! Как же тебе не совестно?! Зачем Ваську опять изодрал? Не дам вот тебе сметаны, будешь знать…
Жулька жалобно мяукал, терся о ноги своей хозяйки, ходил возле нее кругами, заглядывая в глаза. А если Анна Силовна сидела или лежала на диване, тут же, мурлыча, ластился к ней, отчего сердце доброй женщины неизменно таяло, и в следующую минуту она уже гладила шерстку своего любимца, приговаривая:
- Ах ты, бесстыжий разбойник, драчун неисправимый…
Под эту ласковую музыку Жулька, сытый и довольный, засыпал, как младенец.
Однако люди в белых халатах зачастили – Анне Силовне становилось все хуже и хуже. Жулька перестал подолгу шататься по улицам, а все чаще сидел около больных ног своей заступницы.
- Вот, Жулечка, плоховато мне, - разговаривала с ним хозяйка. – Теперь тебе Иван Аверьянович сметанки нальет…
Жулька молча принимал сметану от Ивана Аверьяновича, но не мурлыкал и не ластился, а тут же, отобедав, бежал к Силовне.
Чувствовал.
После ее смерти кот совсем загрустил. Все больше лежал он подле пустой кровати своей хозяйки и тоскливо вздыхал. Даже своей красоткой Мицей перестал интересоваться.
- Да-а, и ты, брат, скучаешь, - порой глянув на Жульку, качал головой Иван Аверьянович.
Вскорости Жулька действительно захворал. А когда уж ему совсем плохо стало, едва одолев форточку, ушел из дома. Да так и не вернулся…
И остались Берта с Иваном Аверьяновичем одни. Еще больше привязались они друг к другу. Старик перетащил Бертину лежанку поближе к своему дивану, чтоб рядышком… чувствовать друг друга. Берта видела, что Иван Аверьянович держится из последних сил. Соседи приносили ему продукты. Врачи приходили делать уколы. Поумневшая Берта теперь уж не ворчала на людей в белых халатах, а наоборот, заискивала, заглядывая к ним в глаза – мол, ведь вылечите вы его, правда?..
Но все реже и реже Иван Аверьянович выходил на улицу. По нужде Берта теперь выбегала сама – откроет он ей дверь, да так приоткрытой и оставит. Нагуляется она, и – домой. Вернулась вот так однажды, замерла перед открытой дверью и заскулила-заплакала…
На похороны приехал сын Ивана Аверьяновича с повзрослевшими детьми, которые теперь мало интересовались Бертой. Да и Берта была уж не та – не такая молодая и резвая, с какой забавлялись они в далеком детстве. На кладбище ее почему-то не взяли, а оставили у соседа. Берта так скулила, что вывела из себя нервного товарища, и тот ее пару раз хлестанул ремнем. Когда родственники вернулись домой, собака бегала по квартире, заглядывая в глаза то одному, то другому. От нее отмахивались, мол, отстань – не до тебя. А когда пришли совсем чужие люди – покупатели квартиры – Берта и вовсе поняла, что больше никому здесь не нужна.
Выскочив на улицу, она попыталась взять след машины, на которой увезли Ивана Аверьяновича, но, выбежав за город, заблудилась. Вернулась она через неделю, изнуренная и притихшая, и если бы не замечательный галстук вокруг ее шеи, ее бы, пожалуй, и не признали. И стала Берта дворовой собакой. Соседи по старой памяти подкармливали ее, чем могли. Но жить становилось все тяжелее, да и прежних стариков – добрых знакомых Ивана Аверьяновича, становилось все меньше… Двор потихоньку менялся –где раньше была детская площадка с большими шумящими по весне тополями, открылась стоянка для машин. Скамеечек со столиками для домино тоже почти не осталось. Наблюдая все это, бедняга таяла на глазах. И настало время, когда родной двор для Берты стал таким же чужим и враждебным, как окружающий ее мир.
Она долго бродила по городу, пока, однажды не набрела на самой окраине на строительные мастерские, которые размещались в одноэтажном кирпичном здании за большими железными воротами.
Наступали холода, и Берта уже неизвестно сколько дней не ела. Она остановилась в нескольких метрах от ворот, возле ямы со съестными отбросами. Порывшись в мусоре, и выудив колбасные очистки, Берта напрягла слух. Железный затвор лязгнул, и из-за двери показалась крупная немолодая женщина в плюшевой жилетке накинутой на длинную шерстяную кофту.
- Ей, рыжая! – крикнула тетка, обращаясь к собаке, - Изголодалась, небось. Иди сюда.
Берта медлила, став за последнее время осторожной и подозрительной, но, в конце концов, чувство голода взяло верх, и она боязливо приблизилась к незнакомке.
- Иди-иди, не бойся, - женщина впустила собаку во двор и направилась в помещение.
Берта терпеливо ждала.
- На-ко, вот, - тетка вынесла в алюминиевой кастрюльке еще теплый суп с размокающими кусками хлеба.
Берта, вильнув хвостом, принялась жадно есть.
- Ешь, Рыжуля, - приговаривала тетка, поглаживая неожиданную гостью по худым бокам.
Слово «рыжуля» мгновенно напомнило Берте кота Жульку, и она, прянув ушами, с удивлением и благодарностью посмотрела на тетку.
Женщину звали просто и коротко – Нюра.
Дежурила она в мастерских сутки через двое. И только с поздней осени до ранней весны. Жила она в деревне в сотне километрах от областного центра. Зимой же приезжала в город и ухаживала за больным братом, а за одним и подрабатывала в мастерских. В деревне на эту пору оставались дочь с зятем. По весне Нюра менялась с дочерью местами и уезжала, как она выражалась, «поднимать хозяйство».
Добрая женщина с радостью бы оставила Берту в мастерских, но ее сменщица Тамара Петровна терпеть не могла никаких животных, тем более собак. Говорила, что у нее от них аллергия, и ни за какие коврижки не согласилась пускать Берту в свое дежурство.
Берта каким-то только ей присущим чутьем вычислила график Нюриных смен, и когда та, чуть переваливаясь, как утка, подходила к воротам, собака уже нетерпеливо бежала ей навстречу.
- Ах, ты, Рыжулька-роднулька, ждешь уже… Сейчас я тебе пельмешек горяченьких… с хлебцем, - приговаривала Нюра, принимая дежурство.
И так им было хорошо вдвоем, так спокойно!
Берта, насытившись, отдыхала в уголке на старых фуфайках, а Нюра включала старый черно-белый телевизор и смотрела все подряд, пока ее тоже не начинал одолевать сон. Широко зевнув и перекрестившись, она устраивалась на низеньком топчанчике, укрывалась такой же фуфайкой и сквозь сон кивала своей подружке: - Спокойной ночи.
Днем Нюра убиралась в мастерских, шутливо переругиваясь с мужиками, которые тоже уже начали привыкать к новой жилице. Затем тетка сдавала смену и уходила к больному брату. А Берта отправлялась в город. Она уже приноровилась ночевать на картофельных ларях в подвалах домов, двери которых были еще не закрыты на секретные запоры. Днем она питалась отбросами из пищевых баков, а в положенное время поджидала свою Нюру.
Но наступала весна, и ее благодетельница уезжала в деревню до самых белых мух. Берта вздыхала, поскуливала, но, как всегда, мирилась с неизбежностью.
…Тяжелые двери начали хлопать – вначале редко, потом все чаще. Берта, проведя всю ночь в больной полудреме, поднялась на слабые лапы, преодолела несколько ступенек наверх и стала ждать, пока очередной жилец не выпустит ее из подъезда.
На улице сильно подморозило. Берта еще никогда не чувствовала себя так плохо. Сейчас она думала только об одном – как бы ей добраться до мастерских – снег выпал, и, стало быть, Нюра уже вернулась. Собаку била дрожь, и она опустилась на задние лапы, чтобы передохнуть перед дальней дорогой. Вдруг из соседнего подъезда с визгом выскочил светлый кудрявый щенок. Довольный и сытый он хотел играть. Щенок был ухожен, аккуратно подстрижен и одет в ярко-красный комбинезончик. Увидев Берту, он с веселым визгом бросился к ней. Но тут утреннюю тишину двора нарушил пронзительный женский крик:
- Додик, сыночек, ты куда?! Нельзя! Фу!
Молодая женщина в дорогой шубе подскочив к Берте, схватила щенка на руки. Она была готова пнуть Берту своим острым сапожком, и лишь чувство страха, что собака может укусить ее, сдерживало яростный порыв дамы.
- Пошла отсюда, зар-раза! Развели тут бродячих собак! Куда только милиция смотрит! – глаза ее горели гневом и ужасом.
Додик, испугавшись, помалкивал на руках своей мамочки.
Берта, собрав последние силы, поднялась и пошла.
Шла она долго. Часто останавливалась и отдыхала. Теперь она сторонилась не только людей и машин, но и сытых хозяйских собак и кошек… Единственным ее желанием было добраться до мастерских, где, может быть, если и не ждет ее, то хотя бы не прогонит на холод добрая Нюра.
Но Нюра ждала. Второе дежурство она, не находя себе места, то и дело выбегала за ворота и вглядываясь в узенькую тропинку, высматривала собачьи следы.
- О, Господи, да жива ли она?!
На сердце у женщины было тяжело и неспокойно. Когда уже начало темнеть, она еще раз кутаясь в шаль, вышла за ворота и тихонько позвала:
- Рыжуля, Рыжуля… И тут она увидела Берту, которая шатаясь, пробиралась по заметенной тропинке к воротам.
- Рыжулечка, - всплеснула руками женщина, - да что же это…
Она хотела взять собаку на руки, но Берта сама потихоньку переступила порог, прошла в дежурку и остановилась, дрожа всем телом.
Нюра захлопотала – вытащила кучу фуфаек, постелила их в Бертином углу. Затем начала доставать из целлофановых пакетов, припасенные на смену продукты.
Едва сдерживая слезы, она причитала: - Дура я старая, надо было забрать тебя на лето в деревню. Подумаешь – далеко, подумаешь – автобус. Заплатила бы и кондуктору, и шоферу (не отказались бы – довезли). Ну, ничего-ничего. Теперь со мной будешь. Тамарка вредная уволилась, теперь старичок вместо нее. Он славный, он – не прогонит. Будешь здесь жить. А летом в деревню поедем…
С этими словами она оторвала большой белый кусок еще теплой курятины.
Берту знобило. Она едва стояла на ногах, и Нюра тихонько подтолкнула ее к груде фуфаек:
- Ложись-ка, давай. Совсем ты расхворалась.
Она поднесла ей кусок мяса, но Берта только судорожно сглотнула слюну и посмотрела слезящимися глазами на Нюру.
- Господи, да что же это… Погоди, я сейчас разведу аспирину.
Нюра сунулась в аптечку, достала таблетки, растолкла их дрожащими руками и залила теплой водой.
- Рыжуленька, попей, легче будет.
Но Берта уже лежала, не в силах повернуть голову, и тяжело и часто дышала.
Нюра бросилась к телефону и набрала «ноль три».
- Скорая слушает, - ответил игривый мужской голос.
- Скорее выезжайте по такому-то адресу, - волнуясь продиктовала Нюра.
- Год рождения больного, что случилось…
- Я не знаю. Собака моя умирает. Приезжайте ради Христа…
- Ты что, тетка, перебрала, - на другом конце захохотали, затем послышались гудки.
Нюра опустила трубку на рычажки. По щекам ее потекли слезы.
За всю свою жизнь она почти не плакала, разве что в детстве. Не проронила ни одной слезинки, когда получила похоронку на сына, погибшего в афганской войне, не заплакала и тогда, когда схоронила мужа, единственную опору. Крепилась над больным угасающим братом. Но тут – видя стекленеющие глаза Берты, зарыдала в голос. Почудилось ей, этой незатейливой с открытой Богу душой женщине, что это не собака лежит на старых фуфайках, а она – Нюра, с ее тяжелой судьбой… Что это она, бесприютная, мотающаяся туда-сюда, чтобы вытянуть на себе непосильный груз, что она это – никому по сути не нужная, загнанная жизнью, она это так тяжело дышит... Прочитала она в Бертиных глазах что-то такое, отчего оборвалась в Нюрином сердце тонкая ниточка, на которой до сих пор каким-то чудом без слез и жалоб держался тяжелый груз невзгод.
- Прости меня, дуру старую, - шептала женщина, склонившись над едва теплившейся Бертиной душой.
Собака слабо лизнула Нюрину руку и задышала еще труднее с хрипом и присвистом.
- Рыжуля, Рыжуля, - шептала Нюра, утирая слезы.
А душа Берты уже настраивалась далеко-далеко. В ее угасающем воображении мелькнул родной двор с шумящими тополями, с красавцем Блэком, с Иваном Аверьяновичем, играющим со стариками в домино… И над всем этим – знакомым и родным – плыл и растворялся в голубой дали зовущий голос Анны Силовны:
- Жу-уля, Жу-уля…
