В литературном клубе "Поиск" прошла очередная встреча членов клуба. Читали свои стихи молодые члены клуба и гости: И.Михеева - автор двух книжек стихов и прозы, Н. Баева (8 класс), Э. Дуняшева (11 класс), Н. Буторин (9класс), Н. Щеглов (9 класс). прочитали свои новые стихи Л. Шевелёва, Е. Жуйков, О. Шатков. На занятии обсудили новости культуры и в области за последний месяц. Наметили провести авторский вечер клуба 27 апреля 2018 г.

 

***

Е. Жуйков представил для публикации на интернет-страничке клуба подборку своих новых стихов.

 

Бабочка

Приснится же вот такое:
танки в утиль, ракеты.
И не на поле боя –
в учебных шкафах скелеты.

И шарят в небе радары,
ловя не полёты вражьи –
не сбился бы под ударом
молнии
змей бумажный…

Прервите мой сон,
умерьте.
Но одолев все беды,
шагает он, полк бессмертный,
где прадеды наши и деды.

Они-то уж кровью знают,
что такое затишье.
Когда окопы копают,
небо всё выше и выше.

И как светлеют взгляды
в бою сатаневших от мата,
когда вдруг бабочка сядет
на стынущий ствол автомата…

 

* * *

В душе моей, не скрою,
порой такой разлад,
что я такой порою
не знаю, то ль назад
лететь, воспоминанья
лелея, как завет,
то ли вперёд, не зная,
что ждёт за дымкой лет.
К тому ж с экрана снова
талдычит политбес,
что всё в стране хреново,
нужны-де позарез
иные нам порядки…
А я гляжу с утра,
как бабушка на грядке
копается – пора!
И дела вовсе нету
до всех дебатов ей.
Помыкалась по свету
так, что теперь милей
нет для неё землицы,
где клубни, лук, чеснок.
И всех ушедших лица
хранят её порог.
Вот бы и мне, как бабке,
покой уже обресть.
И к пенсии прибавке,
тому, что в доме есть,
порадоваться просто,
до солнышка вставать,
чтоб зависти короста
не смела бы достать –
ни к тем, кто на Рублёвке,
ни к тем, кто правит бал.
Ведь родина Рублёва
нам с бабкою – судьба.

 

* * *

Всё что-то труднее шагается –
даже тропой под угор.
Ходят тут всякие,
шляются –
скрипит, покосившись, забор.
И я вот скриплю пока ещё,
чему бескорыстно рад.
Есть ещё время покаяться
за всё, в чём был виноват.
Каждой во мне частицею
каюсь, но не ропщу.
Пусть не за всё простится мне,
зато я сам-то прощу.
Кроме юродства чиновного,
кроме предавших за грош…
Только бы нитями кровными,
пусть и взойти на правёж,
был, как и прежде, связан я
с родиной –
тою, что есть,
всё ещё не рассказанной,
и рассказать ли – Бог весть.

 

Вятский просёлок

То ль разбитый,
то ль разбитной он,
знавший и разбойничью сыть,
всё же ведёт родной стороною,
а по ней – что по морю плыть.

По волнам ухабин да ямин,
и неведомо, как пролёг
меж урочищами и полями –
то в угор просёлок,
то в лог.

Дело к ночи.
Ко сну охота.
Вот и свет в оконце.
- Хлеб-соль!
На ночлег возьмёте?
- Заходьте.
- Сколь возьмёте?
- Коль с миром – ни сколь.

А на утро – чай с сухарями.
За просёлком – тракта вираж.
И бабулька,
ведёрко с грибами.
- Сколь возьмёте?
- Да сколь ты дашь…

 

Дробинка

Вновь не спится…
Отоспимся позже.
Мчится жизнь, листая дни и ночи,
то сильней натягивает вожжи,
то их отпускает –
как захочет.
Я коня уже не оседлаю,
позабыл,
как рысью иль галопом.
Облака, над Вяткой проплывая,
тянутся куда-то там в Европу.
Вот и я тянулся к ней,
старушке,
довелось бывать в далёких странах.
Пиво пил да из турецкой кружки,
но казалось:
нет родней стакана –
нашего,
гранёного,
с щербинкой,
и коньяк не слаще самогона.
Родина горячею дробинкой
навсегда в душе.
И мчит вдогонок
за паромом ли,
ночным экспрессом,
«Боингом» ли по-над облаками.
Не скажу,
что нету интереса
подержать в руках Европы камни.
Оттого и радостнее снова
возвращаться к вятскому причалу,
где когда-то в горнице сосновой
резан пуп,
где все мои начала.

 

Злобино

Сдуру ли,
со злобы ли –
не выстрелю.
И не потому, что нет ствола.
Может, под ударом и не выстою,
но на зло не пожелаю зла.
И не потому, что столь незлобивый,
коль за дело,
в бровь могу и в глаз.
Но вот здесь была деревня Злобино,
а сегодня кладбище у нас.
Только отчего-то не тоскуется.
Слышится далёкий перезвон.
Это не Никола ли во кузнице
разгоняет молотом ворон?
На ветру постирка вновь полощется.
Бабка у окна с веретеном.
Где-то за оврагом да за рощицей,
принимая хлеб, гудит гумно.
Малышня гоняет за околицей,
вижу, деревянного «чижа»...
Тяжело жилось,
Но экой вольницы
не знавала до сих пор душа.
Претерпела всё,
да не озлобилась,
грешная,
да чище родника.
Нет давно деревни этой –
Злобино,
но над ней, как прежде, облака.

 

Исток

Когда ощутишь себя нищим
на паперти суетных дней,
есть поле,
есть бор с пепелищем,
а дальше – Исток меж корней.
Прозвали так прадеды-деды
родник,
что бежит и бежит,
к реке пробивая пределы,
каменья наветов и лжи.
Сквозь чащу –
к простору и свету.
На том и стоит она, Русь.
Я с первых шагов верю в это,
упорству такому учусь.

Вот снова стою у Истока.
Он столько столетий исток
всем тем,
кто отсюда без срока
на запад ушёл,
на восток,
в крови и поту пробивая
пределы бескрайних земель.
И сколь полегло их,
не знаем –
Добрынь, Ермаков да Емель.
Но помним всегда,
что свершили
они.
И врагам невдомёк,
что будем мы жить,
где и жили,
пока не иссякнет Исток.
А он не иссякнет…

 

Куда летишь, 21-й?

Устаю всё больше, да не ною,
хоть и отстаю от эскадрона.
Но мгновенья свищут за спиною
только шибче –
всем чертям вдогонок.
21-й век летит галопом,
всё стремительнее в этом беге –    
так,
что сотрясается Европа,
на дыбы – американский берег.
И уже без сил моя лошадка,
да в погоне не испить водицы,
коль кому-то в злобной лихорадке
ядерные грезятся зарницы.
Спешиться бы всем,
себя послушать.
И тогда бы, может, подивиться,
как купаются в весенних лужах
воробьи –
они ведь тоже птицы.
Как под настом вызревают травы,
подо льдом всё полноводней реки.
И они на то имеют право,
как и в первом – в 21-м веке.

 

* * *

Мы с тобой разминулись
на какой-то из улиц,
рядом пройдя.
Рукавами коснувшись
лип, казалось, уснувших
под шептанье дождя.

И не знаю, смогли бы
стать немножко счастливей,
пусть не на век,
мы с тобой, незнакомка.
Но прошла ты сторонкой,
только взгляд из-под век.

Сколько было их, встреч-то,
да ведь времечко лечит
солью крутой.
И, бездарно раздарен,
потому благодарен
я невстрече с тобой.

 

На Крещение

Выжимает стужа слёзы,
куржевина на ветвях.
На Крещенские морозы
в перекрестьях снежный шлях.

На тропу тропа – крест накрест,
зимник к зимнику – крестом.
Птичьи крестики – анапест,
строки в поле ветровом.

И душа уже в смущеньи,
в покаянии чиста,
ждёт, как прорубь на Крещенье,
всепрощального Креста.

 

* * *

Не детскость давно,
уже и не светскость –
держит ещё на плаву
дружество наше,
презревшее ветхость,
где поэтом слыву
средь квартирных поэтов и бардов,
хоть и на сцене «могём».
Наши стихи не контрабандой
кочуют из дома в дом.
Они ж не товар,
живут поштучно.
Пусть уже кто-то из нас
где-то там,
за небесной кручей,
куда не достанет Парнас.
Критики резво сдирали стружку
в «застойные» времена.
А мы по кругу пускаем кружку
за то,
чтоб жила страна,
какую помним в картинках детства,
какою в «лихие» слыла.
И не напрасно всё же, надеемся,
мы рифмовали слова,
в которых часто –
душа наизнанку,
от боли порой в рубцах,
чтоб пробуждалась страна спозаранку –
родная не на словах.

 

По наследству

По грибы –
да в клочьях тьмы
к перелескам синим
так легко шагали мы,
пацаны России.
Хоть звалась тогда она
деревенькой нашей.
Пусть с тропинки чуть видна,
зато нету краше.
Так казалось.
Ведь ещё
впереди дороги.
Не смозолено плечо
рюкзаком.
И строгий
не звучал ещё наказ
лейтенанта – деда.
Он-то знает без прикрас
как она, Победа,
добывалась день за днём.
Он о том не скажет.
Но когда мы все уснём,
раны чем-то мажет…
Боль его теперь и в нас.
Лишь достало б силы –
как и он, без громких фраз
уберечь Россию.

 

Родины водица

С надсадой, неторопко –
на коромысле вёдра –
шла мама этой тропкой
с утра и в дождь, и в вёдро.

Вверх тропкой по угору
от старого колодца –
и в ледяную пору,
когда ветрюга рвётся.

Да как хватало силы
не расплескать водицы,
что из глубин России –
студёная живица…

Бывал я в разных странах
и понял не однажды:
ничто не лечит раны,
не унимает жажды,

как наша, из колодца,
вода – до кромки самой.
Иль из ключа, что бьётся,
как сердце, слышу, мамы.

Пребудет мама с нами,
свой путь земной осилив,
пока под небесами
есть хоть глоток России.

 

Родное

Сколь живу, столь и учусь,
набираюсь опыта.
Мне ль по первому лучу
вновь тропою топать-то?

Не пора ли поберечь
наперёд силёночки.
Да зовёт родная речь
по родной стороночке.

Пусть и слякоть, пусть и зной,
и слаба походочка –
это в поле трав настой
крепче нашей водочки.

Рад ромашке и хвощу,
воробью и ворону.
Всё приму и всё прощу,
но не козни ворога.

Сколько было их – не счесть –
на родную долюшку.
Уберечь бы то, что есть –
небушко да полюшко.

 

* * *

Русь моя – и небыль, и быль.
И под ветром, воли испив,
разгулялся опять ковыль
в половецкой дикой степи.

Слышу – ближе топот копыт,
вижу – в небо взвилась стрела.
И не пращур ли мой убит,
но не выбит всё ж из седла.

За набегом – новый набег,
кровожадны и злы степняки.
И опять навстречу судьбе
встанут наши у русской реки.

Сколь кольчуг да льняных рубах
полегло тут века назад.
Но в степи у каменных баб
и поныне тревожен взгляд.

 

* * *

Такая редкость на Вятке –
дубы,
дубовые рощицы редки.
Иду по ельнику – где грибы?
Хлещут колючие ветки.
Иду по осиннику,
сосняку,
приметы такие зная,
чтобы по мхам,
как по целику,
идти до темна не плутая.
Да что и плутать,
ведь родные места,
исхоженные до подмёток.
Тут с чистого жизнь началась листа –
ещё до листов подмётных.
Пусть всякое бывало потом,
но я чего-то да стою,
коль березняк последним листком
шептался,
как с другом,
со мною.
И можжевельник,
попав под сапог,
распрямлялся с силой,
уча по-своему, как мог,
несломленности России…