Светлана Багина
Светлана Викторовна Багина – уроженка г. Владимира. Окончила романо-германское отделение филфака Саратовского госуниверситета. Стажировалась в Берлинском университете им. братьев Гумбольдтов, Международном учительском Центре Зонненберг (ФРГ) и институте им. Гёте. Работала учителем немецкого языка, переводчиком. С 2002 года – сотрудник Котельничской районной администрации, затем ведущий специалист аппарата районной Думы, в 2010–12 гг. – директор Спицынской детской школы искусств. В настоящее время живёт в Кирове и работает библиотекарем.
Стихи пишет с детства. Давно и активно печатается в различных изданиях. В течение 6 лет руководила Котельничским районным литературным объединением «Грани». С 2007 года – председатель межмуниципального творческого объединения «Златоуст».
О ЛЖИ. ст. Вильгельма Буша. Пер. с немецкого.
Когда б любая лжинка
Вдруг стала волосинкой,
А сплетни о соседе
Все шерстью становились,
Мы б мехом враз покрылись
И стали б как медведи.
Оригинал:
Wenn alles sitzen bliebe,
Was wir in Hass und Liebe
So von einander schwatzen,
Wenn Luegen Haaren waeren,
Wir waeren rau wie Baeren
Und haetten keine Glatzen.
ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА
Светлой памяти военврача Зинаиды Петровны Полещук.
Я ставил на нейтральной мины,
Фашистов пулями клеймил,
Ел полудохлую конину,
Спал на морозе, вшей кормил.
– А где же подвиг? – спросит кто-то.
И огорошу я его:
– Не знаю, брат, я так работал,
Что было мне не до того.
Александр Люкин.
… В большой комнате на старом пианино стоит огромная тяжёлая ваза синего хрусталя. Посреди причудливых узоров внутри благородного стекла матовый овал с портретом симпатичной девушки в белом халате. И подпись: «Кто дарит жизнь, тот живёт вечно»…
… Старая больная женщина лежала на такой же старой, больной скрипом кровати и смотрела на вазу со своим портретом. Она прекрасно помнила, когда больные её отделения преподнесли ей этот подарок – конечно же, на пятидесятилетие. Она не хотела справлять этот юбилей – она вообще не одобряла любые застолья с привычным продуктовым изобилием, а попросту говоря – обжорством. И на дух не переносила спиртного – за всю жизнь выпила не более бутылки сухого вина, хотя доступ к спирту, как и у всех хирургов, у неё был всегда.
И где только пациенты откопали эту её «молодую» фотографию с джокондовской загадочной полуулыбкой?! Впрочем, Зиночка всегда была оптимисткой и хохотушкой, а таких даже смерть боится. Вот и за ней эта бессловесная старуха никак не идёт. Зина всегда чувствовала себя нужной, нужной, нужной – и работала, работала, работала, сколько хватало сил. А теперь силы ушли. Остались лишь воспоминания…
***
– Мамулечка, папочка! А я послезавтра уезжаю на фронт в Финляндию! – захлёбывалась восторгом двадцатилетняя Зина, вбежавшая в комнату. – Я давно заявление подавала! Вот повестка! Послезавтра, мамочка!
– Что-о-о?! Ты с ума сошла!– всплеснула руками чернобровая статная Софья Фёдоровна. – Ну почему ты не можешь жить нормально, ну вот хоть как твои сёстры! Посмотри: Мурочка уже на первых ролях в театре, Жеку после окончания «балетки» приглашают в Пермь, а у тебя всё романтический ветер в голове. Фронт – это война, доченька. А война – это не романтика, это кровь, пот, гной, смерть! Это тебе не в театре роль героической медсестры играть! Посмотри на себя, пигалица!!!
– Мамулечка, мамулечка, мамулечка! – закружилась по комнате миниатюрная Зиночка, пытаясь вовлечь в вихрь и маму. – Я же для того на медсестру и училась! Я советский человек!
– Заметь, я не одобряла твой выбор с самого начала! Ты поломала семейную династию. Мы актёры. Понимаешь? Уже много поколений – актёры: трагики, комики, травести, танцовщики, певцы… Даже те, кого Бог талантом обидел, всё равно при театре: кто костюмер, кто гримёр, кто цеховик-декоратор, в прежние времена даже просто белошвейки были. Но – при театре! А у тебя же голос!!
– Ну и будьте себе комедиантами, а я не хочу! Что мне мой голос – «караул» за сценой кричать! Я хочу спасать людей. Тем более, как ты сама говоришь, там кровь и гной, там раненые!
– Ладно, Соня, – обычно вспыльчивый Пётр Павлович на сей раз молча следил за разыгравшейся семейной сценой. – Доча права: кто-то всё равно должен был поломать этот хоровод – не могут быть все стрижены под одну гребёнку. Что ж, Зинуля, не могу сказать, что я рад: война не театр, мама верно сказала. Но раз уж решила – поезжай.
Софья Фёдоровна как-то совсем неинтеллигентно, по-деревенски всхлипнула и ссутулилась. Зина даже растерялась – такой свою маму она не знала: амплуа роковой красавицы накладывала свой отпечаток и на поведение актрисы в быту – этакие вальяжная строгость и экспрессивная взбалмошность одновременно. А тут вульгарные бабьи всхлипы! Софья Фёдоровна между тем достала из необъятного кованого сундука умопомрачительно красивую пелерину из настоящей ангорки (вот уж совсем не для войны вещица!) и, заметив всеобщее удивление, сказала:
– А это – на чёрный день. Из дома уезжаешь надолго, всякое может случиться. Вот считай, что это такой талисман. Как в сказке про конька-горбунка: уж только если совсем прижмёт, тогда продашь или обменяешь. На войне такие вещи стоят горбушку хлеба. У меня знакомая примадонна в гражданскую норковую шубу на две буханки чёрного сменяла, так что бери…
И вот в начале марта тысяча девятьсот сорокового года Зиночка с ещё группой таких же идейных медсестричек ехала на финский фронт. Пели песни, шутили, пряча нараставшее напряжение – понимали всё же, куда едут. Но век– непоседа требовал: «Наш паровоз, вперёд лети!»…
***
Зинаида Петровна натянула сползшее одеяло, с трудом повернулась на бок. Вазу с её портретом стало не видно. Какая же хрупкая человеческая жизнь – как эта ваза: смахнёшь, и нет её. И в душе – осколки. Осколки жизни – осколки воспоминаний…
Она хорошо помнила ту и в самом деле авантюрную (молодость ничего не боится, потому что толком не знает!) поездку на фронт. Помнила и грубого, уставшего, злого капитана, совсем без радости встретившего новоприбывших медсестёр, хотя нужны они были позарез. Помнила, как их поселили в каком-то бараке. Дали день на обустройство (и чего там им было «обустраивать»?!). А наутро они уже явились в госпиталь, и Зиночка сразу же просто опешила от свалившегося на них объёма работы. Они были медсёстрами, но потрудиться пришлось и за прачек, и за санитаров, и за ассенизаторов. «У меня с тех пор всю жизнь руки по локоть в кале…» – в который раз подумала Зинаида Петровна.
… А на третий день по прибытии объявили конец войне. Да вот так просто: конец войне. И всё. Никаких особых эмоций вокруг. Никто не бросал шапки. Не обнимался. Не плясал. Не кидал цветы. Во всяком случае она ничего подобного не припоминала. Госпиталь в срочном порядке расформировали, раненых стали отправлять эшелонами в центральные больницы. Растерянные девчонки домывали опустевшие палаты в бараке. Они не могли себе представить, что их романтический порыв на этом и закончится. Даже стыдно как-то.
– Ну что, барышни, чего ж мне теперь с вами делать-то? – капитан неспешно вошёл и остановился у двери. – По домам вы, как я вижу, не собираетесь. Вот что, не так давно сообщали: в Минске идёт дополнительный врачебный набор, авось ещё успеете. Сопроводиловку – ну, документы в общем, – дадим. Кто поедет?
– Я! Я! Я! – девять девушек из шестнадцати подали голоса. И, конечно же, Зина тоже. Так она оказалась в Минске в мединституте.
Это был ускоренный курс на базе медсестринского образования. Оперативный выбор специализации. Зинаида пошла на гинекологию. Для подруг это был с её стороны совершенно неожиданный выбор, но Зиночка никогда особенно его не обосновывала. Много позже она стала называть стандартные причины: помогать новой жизни пробивать себе дорогу, бороться с бытовавшим в глубинке мракобесием в сфере родовспоможения, стараться снизить высокую детскую и материнскую смертность… Но это всё умствования. А тогда она просто выбирала, как говорится, сердцем… И уже через год с небольшим ей выдали диплом и распределили в Читинскую область. В самую-самую глушь. Зина ликовала.
***
В райцентре, где Зиночка отмечала направление, начальник здравотдела Федотов искренне обрадовался:
– Вот и отличненько, да! Молодые кадры нам нужны! Работы не боишься? Вот и ладненько, да! Поедешь в Черногорку, не особенно далеко отсюда. Там медпункт и даже больничка есть, да! 6 коек больничка – наша гордость, можно сказать! А фельдшерица давно уехала, да! Вот тебе карта, изучай: твой район обслуживания отмечен зелёным. А до Черногорки я тебя сам подброшу, да! Только в военкомате сперва на учёт встань, военнообязанная небось, да?! Во-от! Ну, до Черногорки, значит, на машине с ветерком, а там уже получишь в конюшне лошадь.
– Зачем мне лошадь? – опешила Зина. – Я её боюсь! Она такая огромная. Я и верхом-то никогда не сидела, не то что не ездила!
– А как ты до рожениц добираться будешь? У тебя район в несколько раз больше какой-нибудь Бельгии, больше ста квадратов, да! А квадратик – знаешь сколько? Пока ножками доберёшься, новорожденный в школу пойдёт. Учись давай верхом ездить! А там, глядишь, в Черногорке тебе попозже и телегу сообразят, да!
Но обычно бесшабашная, храбрая Зинуля отказалась наотрез. Лошадей она почему-то панически боялась, они казались ей хищными гигантами. В райздравотделе, было, понасмехались над этими страхами, но делать нечего. Врач позарез нужен, а тут такая молодая, симпатичная, заводная! Карие глаза так и сверкают. Пошутили беззлобно, подсуетились, да и нашли-таки в каком-то бурятском селении диковинную для этих мест животину: ослик – не ослик, пони – не пони, мул – не мул – некое недорослое мохноногое недоразумение, добродушное и сговорчивое, с такой же нелепой кличкой Пусик.
– И, главное, сена с напёрсток жрёт, мало-мало косить придётся! – рекламировал своё гибридное чудо скуластый бурят. – Смотри, как раз стремя супротив твоих коленок: захочешь, да не упадёшь!
Пусик согласно тряхнул белёсой гривкой, переступил широким копытом и одобрительно фыркнул.
– Хлеба дай мало-мало, верно служить будет! Спасибо скажешь! – бурят похлопал Пусика по крупу и стал учить Зиночку седлать своё новое транспортное средство.
Зинаида Петровна, и в самом деле, не раз сказала спасибо и лошаку Пусику, и тому буряту, и подсуетившемуся для неё начальнику райздравотдела.
– Не забывай, Зинаида, – напутствовал её Федотов, сдержавший слово и лично проводивший её до места назначения, – ты здесь единственный медик на сотни километров. Принимай своё хозяйство! Тут за печкой и жить будешь!
– И это всё? – опешила Зина, увидев в крохотной деревянной избёнке-клетушке один-единственный полупустой шкаф с минимальным набором инструментов, перевязочного материала и буквально нескольких лекарственных средств. – А зачем мне лангеты, клизмы, хирургические зажимы, столько скальпелей? Мне совсем другие инструменты нужны, я же гинеколог!
– Ну и что, что ты гинеколог, Зинаида, – усмехнулся тот. – На дальней заимке у лесника аппендицит – седлай, Зиночка, Пусика. У старухи в ближайшем посёлке грыжа – вы же врач, Зинаида Петровна, да! У мальчонки перелом плюсневой кости – значит, надо гипс наложить. У малышки обнаружишь корь – ну не чёрная оспа, в конце концов, эпидемии не допустим, да!
Не сразу приняли местные жители молодую приезжую докторшу, эту утончённую барышню-хохотушку. Всё к больше к знахаркам по старинке ходили.
– Гляди, девка, мы и предки наши без тебя тут сотни лет жили и ничего, лечились как-то, – говорила Зине семидесятилетняя старуха, которой молодая врач удалила огромную кисту. На всю жизнь ту операцию запомнила – никогда больше кисты таких размеров не видела – чуть не с добрый таз! Как же она только в организме помещалась!?
– Барсучий жир, да медвежья желчь, да травы и корни, да хвоя, да землица родная – вот наши лекари испокон веков. – И старуха вывалила перед доктором целый арсенал народной аптеки.
При том «голодном лекарственном пайке», который хранился у Зины в заветном шкафчике, ей пришлось испробовать и старушечьи снадобья – сначала с большим недоверием (вот, мол, мракобесие!). Но травы действительно помогали – даже если это был эффект плацебо, основанный на святой вере пациента.
И не все знахарские приёмы, как выяснила Зина, оказались вредны и бездумны. И не безупречны некоторые районные представители медицины. Зиночка пришла в ужас, узнав, как ухаживала за больными бывшая здесь до неё «фелдшерка».
– Невелика местная больничка, – рассказывали ей в райздравотделе, – но бывало, что и на все койки определит фельдшерица разновозрастных ребятишек: у кого ангина, у кого паратит*, у кого желудочная инфекция, у кого и резаная рана. А она выстроит всех в одну цепочку, велит взяться за руки, да и кормит детишек поочереди из общей кастрюли одной ложкой – это чтоб всем поровну досталось и тарелки потом не мыть. Вот вам и «обмен заразными подарками». Да и не такое у нас бывало.
– Ну, я уж такого невежественного «лечения» не допущу! – твёрдо пообещала Зинаида. – Прежде всего надо инфекционные койки от травмы отделить, а потом и родовой отсек продумать.
– Вот и ладненько, да! – обрадовался Федотов. – В этом поможем обязательно! Приступай!
Шёл июнь тысяча девятьсот сорок первого года.
***
– Это ты, что ли, тут главная повитуха? – недоверчиво осмотрел маленькую юную фигурку врача коренастый бородач. – Тогда поехали: моя баба, Томка, мне первенца рожает! Садись в телегу. Я из Залесово, это километров сорок будет. Поторопись, докторша, а то погода портится, до грозы бы успеть.
Зинаида привычным движением взяла дежурный чемоданчик с инструментами, сунула горбушку полуослику-полупони («Отдыхай сегодня, дружок!») и стукнула в дверь к соседке:
– Меня в Залесово вызывают. Вы приглядите за Пусиком, пожалуйста, если задержусь.
Про задержку как в воду глядела.
Мужик торопливо погонял свою лошадь, телега скрипела. Небо замолаживало, чёрные разрозненные тучи собирались в одну грозовую пелену. Становилось сумрачно, где-то далеко сверкало и погромыхивало. На развилку дорог навстречу им ходко выехал усталый всадник. Райвоенком явно из области возвращался, вон планшет у седла, без него к начальству не ездит. Лицо посуровевшее, озабоченное.
– Младший лейтенант Карнаухова, срочно в военкомат! – впервые Зиночку окликнули по званию, присвоенному в мединституте, и по фамилии. – Срочно, вы меня поняли?!
– Я, товарищ капитан, еду роды принимать, вот как приму, так и явлюсь! Ребёночек ждать не будет! – бойко отчеканила Зинаида.
– У меня не шуточки – дело государственной важности! Я и повестку выпишу – вот только до кабинета доберусь! Только повестки ждать не советую!
– А ребёночек – это самое что ни на есть государственное дело! – парировала Зина.
Военком закричал ещё что-то, но тут совсем рядом молнией разверзлось небо, и раскатисто громыхнуло. Военкомова лошадь взбрыкнула и понеслась домой знакомой дорогой. Залесовская лошадь тоже занервничала. Телега свернула и покатилась дальше через лес. Зашумел дождь, и Зина подняла над головой свой не слишком увесистый чемоданчик – вместо зонтика. Возница промок насквозь.
Крик роженицы услышали издали.
– Разводите огонь, ставьте чистое ведро или таз с водой, живо! – скомандовала мужику Зинаида. – Вовремя успели!
И она поспешно занялась своим делом.
В ожидании мужа, пока схватки были ещё редкими, Тамара сама, по-женски предвидя необходимость в горячей воде, успела разжечь печь, хоть день и так был тёплым; и сейчас уже в изнеможении стонала на ватном одеяле перед самым очагом. Даже муж, и тот почуял неладное.
– Что же вы делаете? Зачем так близко к огню? – Зинаида попыталась помочь обильно вспотевшей женщине подняться. – У вас же все мышцы от жара расслаблены, плохо сокращаются, схватки угнетены, немедленно в клеть!
– А вы чего стоите? – это уже Тамариному мужу. – Клеть-то не отапливается, вот там место и обустройте. Да быстрее же, быстрее!
В прохладной клети из-за крохотных оконец было почти темно. Принесли лампу. Женщине становилось хуже: плод пошёл неправильно.
– Придётся делать кесарево.! Медлить нельзя, до райцентра не довезём! – объяснила Зина оторопевшему Томиному мужу. – Вам придётся мне помочь.
И Зина быстро приготовилась к операции. Но лишь увидев разрез на животе жены, здоровяк грохнулся в обморок…
И всё же операция прошла успешно. На свет появился вполне жизнеспособный крикун-мальчонка. Но женщине требовался квалифицированный уход, а везти её на телеге более сорока километров до райцентра Зина не решилась. Про вызов военкома в суматохе она совсем забыла. Осталась на заимке сама на несколько дней, послав оклемавшегося мужа в посёлок за всем необходимым и наказав объяснить там причину своего отсутствия.
Но разве ж можно отпускать мужчин одних куда-то «на радостях»?! Мужик в посёлке, растрезвонив всем, какой у него прекрасный наследник родился, напился в усмерть. Зина осталась одна с больной женщиной в непривычной ей обстановке. Пришлось кормить скотину, хоть девочка из театральной семьи и коровы-то близко не видала.
Наколола кое-как дров, хотела наносить воды. Оказалось, что воду берут не из колодца, который совсем пересох, а из лесного родника неподалёку. Взяла вёдра, пошла протоптанной дорожкой. Родник сонно сочился из-под корней огромной раскидистой ели, а чуть поодаль была сделана узкая, но глубокая запруда, чтобы черпать воду. Зина наклонилась, неловко набрала, чуть сплеснув, воды в одно ведро и поставила его сбоку. Взяла второе ведро, но тут нога заскользила по намокшему мху, и Зина по шею очутилась в ледяной воде.
Выбраться из узкого прогала удалось не сразу – не колодец, но всё же… Ухватиться не за что, тесно и скользко: попыталась кое-как подставить под ноги в воде перевёрнутое ведро – потом вытащит его суковатой палкой. Будь Зина чуть выше и тяжелее, ей было бы гораздо сложнее развернуться в запруде. Но юркая, спортивная девушка после долгих неудачных попыток всё же благополучно выбралась наверх. Ни ушибов, ни переломов. Вот только к вечеру с непривычки к ледяному купанию резко поднялась температура.
Ещё сутки через силу Зинаида ухаживала за Тамарой и новорождённым, а на третий день уже и сама не смогла встать – жесточайшая ангина. А может, и воспаление лёгких, – она ведь не могла прослушать себя и поставить точный диагноз. «Врач, излечися сам»! Измученная жаром и ломотой в суставах, Зина крепко уснула…
Хлопнула дверь.
– Эй, жена, встречай мужа! Где мой наследник? – загремел из сеней голос хорошо «датого» блудного мужика.
– Чего орёшь, Мишка, – зашипела, поднимаясь на постели, Тамара. – Гришенька спит. Беда у нас. Врачиха совсем разболелась. Езжай скорее за бабкой Нюсей, двух кур ей отдай в уплату, а саму сюда вези срочно!
Мужик смачно выругался, прошлёпал туда-сюда по дому, оглядывая хозяйство и радуясь долгожданному сыну, но за бабкой-таки отправился.
… Растёртая барсучьим жиром, напоенная душистым чаем с мёдом, малиной, какими-то травами, Зина быстро пошла на поправку. И всё же около трёх недель пришлось провести ей в забытой Богом залесской избушке. И с тех пор Зина не брезговала народными средствами и не усердствовала чрезмерно в назначении официальных лекарств, в которые всё же верила безоговорочно.
***
Зинаида Петровна тяжело вздохнула и потянулась к стоявшему на приставном табурете лекарству.
– Привет, бабуль! – вбежала в комнату внучка. – Ну как ты? Ела? Я окорочок купила, сейчас супчик сварю. А мяско с косточек на ужин останется. Ладно?!
– Да, солнышко. А что нового? Как твои дела?
– Всё нормально!
– Ну хоть расскажи, как вчера день прошёл?
– Да так, ничего особенного, всё своим чередом, как обычно… Да, чуть не забыла, вот твоё лекарство. Ну пока!
И нет её. Стук двери как щелчок карабинного затвора. Внучка её не забывает, всё по дому делает, но вот поговорить со старухой ей постоянно некогда. О чём ни спросишь, всё «нормально» и «как обычно», других слов будто и не существует. Обед сготовила, пол подтёрла, и снова нет её, убежала по делам. У молодых вся жизнь бегом – тоже работа. А по ночам внучка сидит с какими-то бумагами – опять не поговоришь. Да, всё бегом, бегом, бегом… Зинаида Петровна помнила, как работало их поколение. Сколько тяжестей перенесено её маленькими аристократичными ручками, сколько полов вымыто, сколько ремонтов «самолично от и до» сделано!
Какую страну построило их поколение! Как можно было развалить такое величие?! «Колосс на глиняных ногах»?! Нет и нет! И доказывать обратное она готова была бесконечно. Для неё уничтожение социальных институтов, названное мирной революцией, распад Советского Союза стали личной трагедией. Да такая ли уж мирная была эта революция?! Опошлили всё, даже песни. Разрушили всё, что строили два поколения. Не отвлечённо созидали и создавали, а именно строили. А сегодня для некоторых, которые ручек ни в чём, кроме чернил, не замарали, во всём коммунисты виноваты!! Вот и внучка с ней по разные стороны баррикад, потому и разговаривает редко. Чтобы лишний раз не спорить.
Всю жизнь – для людей, а вот теперь, считай, совсем одна. «Нормально» и «ничего нового» – разве это разговор? Так скоро все слова забудутся, и она вообще говорить разучится. Жизнь стала быстрой, как молния. День – ночь, день – ночь. Что теперь какие-то четыре года? – Миг! А война, казалось когда-то, тянулась бесконечно…
***
– Вам когда было велено явиться?! – впервые на Зинаиду не просто кричали – орали благим матом с этим самым матом пополам. Райвоенком даже не пытался сдерживаться.
– Вам был приказ срочно прибыть в военкомат, так вас разэтак, срочно!!! Я вас под трибунал отдам, к чёртовой матери!
– Не кричите на меня, я болела, – пыталась защищаться Зина.
– Ишь ты, болела она!! А ты знаешь, что уже месяц война идёт?! – брызгал пеной уже на «ты» военком. – Да-да, не делай большие глаза! Идёт война с Германией, ты хоть газеты– то читаешь?!
– В Залесское не привозили газеты… – лепетала, чуть не плача, Зиночка.
– Немцы уже Минск взяли, к Смоленску приближаются, а она болеет, видите ли, барыня нашлась! А ещё комсомолка!!! Фронту нужны врачи, понятно?! А не то бы собственноручно по закону военного времени приговор в исполнение – и конец, т-твою мать!
Так лишь спустя почти месяц с начала войны Зинаида узнала об этом
страшном событии. И уже на следующее утро без всяких сборов – в областной центр на вокзал и на фронт.
Во фронтовой госпиталь куда-то под Смоленск её доставили поздним вечером на подводе с продуктами. Зинаида ожидала найти хотя бы барак или землянку, но увидела несколько больших брезентовых палаток и навесов, да четыре или пять пустых грузовиков – видно снаряды подвозили. Где-то грохотали взрывы, и Зина с непривычки всё время вздрагивала и пригибалась. В палатках, куда она заглянула, лежали раненые, под дальним навесом в темноте угадывались белые медицинские халаты.
– Простите, а где главврач, кому доложиться? Я прикомандирована к этому госпиталю, – обратилась Зина к двум молоденьким девушкам, стиравшим и развешивавшим бельё и бинты.
– Так чего стоишь, помогай! – крикнула ей одна. – Вещмешок брось пока вон там. Не слышишь, бой идёт. Главврач, то есть капитан Полещук, где-то здесь. Сейчас раненых начнут подвозить, вон – переодевайся.
– А помыться?
– Помы-ы-ыться-я??! – зло и устало рассмеялась вторая девушка. – Помыться она захотела. Мы тоже! Щаз-з-з! Не стой столбом, вон уже раненых везут!
Зина едва успела переодеться в халат и вымыть руки. Раненых было много – больше сотни. Так много больных сразу Зинаида никогда не видела, даже на финском фронте. Она сначала растерялась, не зная, кому первому помогать, куда кидаться. Хоть и была врачом, но чистейшей мирной специализации, а тут…
– Машины в круг! Натягивай брезент! – командовал огромного роста довольно грузный молодой светловолосый мужчина в белом халате. Миниатюрной Зиночке он показался сказочным великаном.
Грузовики расположили кругом фарами вовнутрь, шофёры настелили прямо на землю брезент и поверх кузовов и кабин, чтобы свет фар не видно было с воздуха, тоже натянули защитку.
– Лида, будешь ассистировать, – скомандовал богатырь. – Ну где ты там копаешься, живо!
– Сейчас, сейчас, Иван Сергеевич, только этого добинтую! – отозвалась откуда-то из темноты Лида.
– Я могу ассистировать, – вызвалась Зина. – Я врач.
Ивану Сергеевичу некогда было разбираться в деталях.
– Скальпель! Зажим! Тампон! – Полостная операция шла прямо на расстеленном на земле брезенте, и врачу приходилось вставать перед раненым на колени. Даже деревянного настила не было – где там в поле, куда только утром передислоцировались с другого места, взять доски? Но прежде чем отправить солдата в прифронтовой госпиталь, надо было удалить пулю, остановить кровотечение. Позже сами легкораненые солдаты, не желая отставать от своей части, отлёживаясь в тыловых больницах, стали сколачивать из случайных материалов топчаны и лежанки. Анестезия – иногда и водка, стерилизация, бывало, – не кипячение, а прокаливание инструментов над открытым огнём.
– Иван Сергеевич! Ещё операция, срочно – пулевое в живот! – это опять Лидин голос.
– Сама зашить сможешь? – Заметив, что Зина справляется, Иван Сергеевич уже переключился на следующего раненого.
– Конечно, – Зина давно забыла про страх и полностью ушла в работу. Раненых подносили одного за другим. Медсёстры Лида и Таня быстро делали своё дело: принимали, перевязывали, распределяли по тяжести ранения и срочности оказания первой помощи, разносили – как хватало сил?– по палаткам.
Закончили неотложные операции уже поздним утром.
– А ты молодец, – похвалил валившуюся с ног Зину уставший Иван Сергеевич. – Откуда взялась?
– Младший лейтенант медслужбы Карнаухова Зинаида, прибыла в ваше распоряжение, – не так бойко, как хотелось бы, начала докладывать Зина.
– Ну-ну, вольно, не ори, будь добренька. Доставай свои документы, – хохотнул капитан. – Ишь ты, гинеколог! Ну, скальпель держать умеешь, значит скоро станешь оперирующим хирургом. Иди отдохни часа два, поешь, поставим тебя на довольствие, как положено. А ровно в двенадцать ноль-ноль – на обход, будь добренька.
– В твои обязанности ещё будет входить заполнение больничных карт и выписка эпикризов, – продолжал позже инструктировать новенькую главврач. – Смотри, это очень важно. Потом сама поймёшь. От того, как напишешь эпикриз, будет зависеть, куда солдата пошлют дальше – сразу на фронт, или дадут отпуск по ранению, или комиссуют. Люди на фронте нужны, но – здоровые, и восстановиться им перед новыми боями тоже надо. Так что с самого начала думай, что пишешь, будь добренька. А теперь иди. Да, вот ещё что: тут последнее время участились случаи самострелов. Смотри внимательно, с этим строго, сообщать немедленно, иначе сама под трибунал пойдёшь – по законам военного времени.
***
Зинаида Петровна сползла с неудобной скрипучей кровати, кое-как подоткнула сбившуюся простыню и включила телевизор.
– «Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша», – приплясывала, запихивая в рот микрофон, певица. Концерт, что ли.
Теперь с утра до вечера по этому ящику поют и пляшут. Вечный праздник. И этот национальный преступник, вопреки референдуму страну разваливший да дефолт прозевавший, Борис Николаевич – «вечно молодой, вечно пьяный». Вот-вот. Как и большинство мужиков вокруг. То с моста прыгает, то даже перед камерой стоит шатается. Завтра в новостях обязательно скажут: был болен. Теперь «по ящику» и не такое услышишь. Раньше телевизор был почти как священный атрибут, его любовно протирали, пылинки сдували. А теперь – ящик. Как ни включи – всё какое-то шутейство «ниже пояса». Стыдно слушать. Но зал хохочет. А они с мужем полвойны прошагали бок о бок, прежде чем впервые поцеловались.
Попы долгополые изо всех щелей повылезали – мода на «опиум для народа» пошла. Слова «рабочий класс» вообще исчезли и из газет, и из эфира, будто и нет таких. А важные мужи на вопрос, какое общество мы теперь строим, стыдливо переводят разговор на другие темы.
Зинаида Петровна не понимала и не принимала новое время. «И вовсе не потому, что идеализирую свою молодость, – подумалось ей. – Что там идеализировать: три войны на памяти – это с двадцати-то лет, да работа, работа, работа. Как и предупреждала мама: кровь, гной, пот, боль, сметь вокруг. А уже в пятидесятые снова училась, специализировалась в онкологии, защитила кандидатскую – не хотела отставать от Ванюши, ставшего доктором медицинских наук, профессором. «Золотой скальпель», «диагност-кудесник» – вот как его называли многие! А наши постоянные переезды? Даже никакие интриги, никакие доносы и репрессии нас не коснулись – просто времени на это не было: одна сплошная работа. Помню, как рядом с операционной палаткой разорвался снаряд – Ванюша получил несколько осколочных ранений. Жаль, деток после этого не смогли завести, зато сколько племянников перенянчили!»
Да, Зинаида Петровна знает, вроде были какие-то ГУЛАГи, но где и как – всё прошло мимо. Она, обожавшая читать (так и умерла с книжкой в руке), никак не могла понять ни Солженицына, ни Рыбакова, ни прочих новомодных авторов. Вроде они о том же государстве пишут, в котором она всю жизнь прожила. Но она не узнавала его. Её страна, её жизнь были совсем иными. О её стране писали Шолохов, Симонов, Шукшин, о её стране показывали замечательные советские фильмы, в которых она, как ни искала «с позиций нового времени», никак не могла найти ни слова фальши. Ну разве что чуть-чуть наивности и немного чрезмерной восторженности – но это же в воспитательных целях: чтобы создавался идеал, к которому надо стремиться. Нет, век-разрушитель не оставил ей возможности идеализировать свою юность. Не конфликт поколений, а конфликт эпох. И её личный конфликт с новым временем.
***
– Ты что такая смурная, Зинаида? В первый раз тебя такой потерянной вижу. – Иван Сергеевич, закончивший вместе в ней обход, внимательно смотрел на девушку. Зина подняла лицо к небу, пытаясь вкатить обратно наплывшие на глаза слёзы, но таки не выдержала и разревелась.
– Та-ак, ну-ка немедленно ко мне в палатку, будь добренька! Ещё не хватало, чтоб раненые видели. Убили у тебя кого? Так ведь у всех потери, Зиночка. И у меня родные почти все в первые дни войны под бомбёжкой погибли, я ведь белорус. А младший брат Мишка так там на оккупированной земле и остался… Потом как-нибудь об этом… Успокоилась немного? Ну давай рассказывай, будь добренька.
– Простите, Иван Сергеевич, больше не повторится. Да, правда, я письмо от старшей сестры из Подмосковья получила. Мама умерла, оказывается, уже давно, а мне не сообщали. Многие из театра рыли окопы, и мама тоже. Так вот сердечный приступ у неё случился прямо во время работы. Если б дома, то можно было бы спасти, а так… Отец остался с младшей сестрой, они по-прежнему в театре, отец ведь старый уже. Сказал, что никуда из родного дома не поедет. А Женечка без него тоже не поехала. А какой теперь балет?! Моет полы в детдоме… – Зинаида опять захлюпала носом.
– А знаешь, как я мединститут закончил? – неожиданно спросил Иван Сергеевич. – Я ведь из крестьян. И не только ногу оттяпать могу, но и целый дом тебе срублю, будь добренька! Вот приехали в село агитировать по комсомольской путёвке на учёбу в мединститут поступать. Девчата все жмутся, особо грамотой тогда ещё у нас не увлекались. Всё равно все замуж хотят. А парни больше к тракторам диковинным тянутся. А я вот решился. Приехал в большой город, ничего не знаю. На экзамене мне, конечно, не ответить. Но по комсомольской путёвке и так приняли. А потом уже на пятом курсе в канцелярии вдруг обнаружили, что у меня вступительные экзамены не сданы. Чуть не попёрли, хотя учился без дураков. Разрешили досдать, представляешь?! Пятикурсник, без пяти минут врач, а неорганическую химию сдаёт! Ну вот, улыбнулась. Ну, тогда рассказывай дальше, будь добренька. Что у тебя со старшей сестрой?
– А Мурочка с мужем, он у неё главный инженер, они с заводом передислоцированы под Красноярск. Зима скоро, а они ещё прямо под открытым небом снаряды точат. Знаете, Мурочка такая талантливая, но сейчас тоже у станка. Ноги застудила, пухнут, и отит был страшный, теперь плохо слышит. Кому потом будет нужна глухая актриса? Правда, она до войны пьесы сочинять пробовала – получалось.
– У всех сейчас горе, Зина. Держись, нам надо раненых поднимать. Им сейчас страшнее, чем нам. Держись, будь добренька.
– Да, конечно, я понимаю. Я ничего. Но у Мурочки двое деток: Галочке восемь лет, и Васеньке два с половиной. Он почти перед самой войной родился. Галочке уже можно что-то объяснить, она терпит, а Васенька всё время есть просит. Знаете, у меня есть одна вещь из ангорки – мне мама ещё перед финской подарила, как раз на чёрный день, сказала. Вот бы её, эту тёплую пелерину, на продукты обменять, как-то Мурочкиным детям хоть что-нибудь переправить. Едут же у нас раненые в тыл…
За пелерину из ангорки на чёрном рынке дали трёхлитровый жбан растительного масла – целое сокровище, на которое Зина даже и не рассчитывала. Комиссованный офицер взялся доставить гостинец в большой винной бутыли по назначению. Но через месяц Зинаиде пришло ещё одно чёрное письмо.
Умер маленький Вася. Сестра Мария писала: «Спасибо тебе, Зинуля, за масло. Какое богатство! Как раз бы ребятишек подкормить, а то Галчонок совсем стала на щепку похожа, ножки, ручки, как у кацетницы**. И Вася – крохотный скелетик, обтянутый кожей, он и вовсе в уме повредился. Шейку уже плохо держал. Рахит. Я ушла на работу, думала, вечером хлеба принесу, масляную тюрю детям сделаю. Галчонок в школу убежала. Школа здесь удачно, рядом, специально для детей заводских организовали. Младшим после уроков дают кусочек хлеба с травяным кипятком, а старшие сами в лес ходят, последние грибы ищут. Галинка тоже. Так вот, я пришла вечером домой, а Васенька всё-всё масло выпил. Сидит на полу, ножки-верёвочки его не держат, живот раздулся, а голова, как будто без шеи на тряпочке болтается. А сытости, видимо, так и не чувствует, невнятно пищит что-то. Потом разобрала: «Есть хочу!». Понесла в больничку, но поздно, так и не спасли нашего Васеньку. Боюсь, у Галчонка тоже рахит начинается…»
Зина не находила себе места. Племянница была для неё как родная дочь. Галочку она ещё успела понянчить до отъезда из родительского дома. Васенька родился уже после, она знала его только по фотокарточкам. Но Галинку она сама носила на руках и кормила из бутылочки. И хотя Зина обещала главврачу, что будет держаться, получалось это плохо.
Иван Сергеевич подозвал к себе одного из раненых:
– Живов, подойдите ко мне, будьте добреньки. Вы ведь из-под Иркутска, верно? Слышал, солдаты рассказывали, в большом селе живёте, и корова есть?
– Да, Иван Сергеевич, и не одна. Лет двадцать назад отца даже раскулачить хотели, спасло то, что семья большая. Сейчас, конечно, молоко по разнарядке в колхоз сдаём, но всё равно, мать писала, и себе остаётся. Она даже эвакуированным по нескольку стаканов в день за так выкраивает.
– Слушайте, Живов, будьте добреньки, я вам выхлопочу длительный отпуск по ранению, домой съездите, но с уговором, что надо под Красноярск завернуть, девочку одну забрать, молочком отпоить. А то умрёт девчонка от рахита. Я вашим родным офицерский аттестат отсылать буду, адрес мне оставьте. Помогите ребёнку, будьте добреньки!
– А то! Сделаем, Иван Сергеевич!
***
Как уж выхлопотал начальник госпиталя отпуск солдату в такое сложное время – история особая. Но жизнь маленькой Галинки тогда в конце тысяча девятьсот сорок второго года была спасена. И благодарность к приютившим и выходившим племянницу совершенно незнакомым людям Зинаида Петровна сохранила на всю жизнь. А выросшая Галина до самой смерти жила с тётей. И всё-таки умерла раньше неё. Однако более полувека выиграл у судьбы для племянницы Иван Сергеевич Полещук, в то время сам уже переживший тяжёлое ранение майор. Осколками было повреждено сухожилие на левой (ладно ещё левой!) руке и задета кость на ноге. Рана эта давала себя знать до конца жизни врача. После сложных операций, длительного стояния на ногах, она опять вскрывалась, и хирургу приходилось вновь и вновь обрабатывать и туго бинтовать больную ногу.
Когда советские войска с победами двинулись на запад, Зинушка и Ванюша (так до самого конца они будут называть друг друга) дошли со своим госпиталем только до границы. Ивана Сергеевича вызвали в полковую канцелярию. Начальник штаба сказал, глядя в пол:
– Товарищ Полещук, примите новое назначение. Поедете в тыловой госпиталь, в Поволжье, нам такие хирурги теперь в тылу нужнее!
– Как же так, товарищ полковник? Я с этим госпиталем с первых дней войны, зачем же в тыл? Сейчас на фронте столько работы!
– Иван Сергеевич, буду откровенен. Я знаю вас и полностью вам доверяю. Но ваш брат находился на оккупированной территории. А если он завербован, и враг найдёт способ использовать ваше родство?
– Да я за брата головой отвечаю!
– А я отвечаю за интересы страны. Разговор окончен, товарищ Полещук.
– Тогда у меня просьба.
– Слушаю.
– Товарищ полковник, разрешите взять с собой жену, хирурга Карнаухову.
– А вы разве женаты?
– Мы хотели расписаться после войны, но раз такой поворот…
– И нашли же время! И что я, по-вашему, без двух хирургов с госпиталем делать должен?.. Что ж, жених и невеста, ладно, подходите завтра с утра, распишем вас, так и быть! – махнул рукой начальник штаба.
Отправка в тыл не стала курортной прогулкой. Работы хватало и там.
Зинаида Петровна не уставала удивляться человеческому организму. Война сделала людей во много раз сильнее, задействовала самые глубинные способности иммунитета реагировать на стрессовые ситуации. Вот снайпер почти полсуток пролежал, едва меняя позу, в заснеженном овражке. Вот разведчица, уходя от погони, два часа простояла по грудь в ледяном болоте. Вот солдат во время отступления в конце ноября вплавь пересёк реку. Ни один из них не то, что почки, лёгкие, ноги не отморозил – даже не чихнул. Спиртиком растёрлись, внутрь сто граммов приняли, у огня погрелись – и воюют дальше. Зато после войны, когда организм отдал все свои тайные резервы, воспалением лёгких заболевали от случайного сквознячка.
Война, действительно, раскрывала в человеке много такого, о чём некоторые люди не подозревали. И силу, и слабости, и массовый героизм, и невероятную трудоспособность. «Прекрасна та страна, где много героев! – Несчастна та страна, которая нуждается в героях!».*** Ведь герои чаще появляются в трагические для страны времена как реакция на экстремальную ситуацию. А женщина на войне в силу особенностей организма – героизм и нонсенс одновременно. Впрочем, об этом уже сказано и написано довольно.
Много позже Иван Сергеевич к своим военным наградам получит «Орден Трудового Красного Знамени», а вот медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» Зинаида Петровна так и не дождётся. В семье сохранилась пожелтевшая, прорванная на сгибах справка из военкомата: «Медаль не вручена ввиду отсутствия наградных знаков»… А в мирное время самой хлопотать о вручении награды Зинаида Петровна считала постыдным.
***
Победное ликование в мае сорок пятого для подполковника Ивана Полещука и майора Зинаиды Полещук было недолгим. В начале августа Ивану Сергеевичу, теперь начальнику тылового госпиталя, уже ожидавшему приказ о демобилизации, позвонили в ординаторскую:
– Иван Сергеевич, вас срочно вызывают в партийный комитет.
– Хорошо, иду.
– Товарищ Полещук, вы человек советский, сознательный партиец, – без лести, просто констатируя факт, начал беседу секретарь парткома Ливадин. – Не вам напоминать о долге коммуниста. Вы с первых дней были на войне, и в тылу возвращали в строй бойцов. Конечно, скучаете по дому. Но вы офицер, поэтому ваша обязанность быть там, где вы можете принести стране больше пользы. Только что поступило сообщение об окончательном формировании Дальневосточного фронта. Под Благовещенском создаётся военный госпиталь…
– Вас понял, товарищ Ливадин. Мы с Зинаидой Петровной готовы. Когда отправься?
И вот очередной эшелон вёз их через всю страну на Дальний Восток. Разве можно было отказаться? Это сегодня у молодых всё «хочу-не хочу», «буду-не буду» или «мне это неинтересно». Кто-то усиленно насаждает убеждение, что коммунисты искали себе привилегий и всех хотели уравнять в бедности. Зинаида Петровна ненавидела эти разговоры. Их с мужем единственная привилегия была находиться там, где труднее, где нужнее. «Коммунисты, вперёд!» – не было для них художественным преувеличением. И не в бедности, а в благополучии хотелось бы уравнять своих сограждан.
Но разве же можно людей уравнять?! Один пьёт по-чёрному, его лечат за счёт государства. Он снова пьёт, а потом плачется на судьбу, что ничего в жизни не достиг. Другой едет «за туманом и за запахом тайги», жертвуя семьёй, вниманием к детям. Третий занят творческим трудом, пишет книгу. Когда и что напишет, ещё непонятно – а пока на диване лежит: думает. Придёт участковый: не тунеядец ли тут живёт? – Нет, не тунеядец, а свободный человек. Увы, сегодня у всех этих слов совсем другие понятия.
А вот их с мужем труд совершенно конкретен: более двух тысяч вернувшихся в строй раненых, много сотен спасённых жизней в мирное время. Как все, жили по карточкам, как все, отоваривались по нормам, отстаивая многочасовые очереди, сменяя друг друга всей семьёй: очереди за сахаром, за маслом, за мясопродуктами – слово-то какое: не мясо, а именно мясопродукты! Особенно запомнились зимние стояния за молоком для племянников ранними морозными утрами. В пять утра очередь у ларька не займёшь – в семь идти бесполезно. Старый паспорт весь испещрён был сзади штампами: «Прикрепление к магазину «Колос», «Выданы продукты за март» с припиской от руки «200 г масла, 350 г колбасы…» И это в паспорте! Когда ставить штампы стало некуда, сделали вклейку. Да, уже поэтому они заслужили свои редкие спецпайки!
Теперь твердят: хорошо жила только партийная элита. Ложь! Вот сегодня, действительно, даже у уважаемых людей холодильники пусты, а тогда у всех соседей и по два холодильника стояли битком набитые. На крымских и кавказских курортах летом яблоку негде было упасть, а теперь в область съездить – проблема! Даже в библиотеке деньги нужны стали! Вот что она не любила в советское время, так это бесконечные собрания и заседания по любому поводу, отнимавшие уйму времени. Зинаида Петровна искренне считала, что благополучие к пенсии они честно заслужили своей ежедневной работой. Да, в их доме и в пору тотального дефицита водилось «вкусненькое», хотя самым любимым деликатесом до самой смерти оставалась жареная «до корочки» картошечка. А в войну картошка с маслицем казалась высшим блаженством.
***
– Зинушка, Япония капитулировала, но госпиталь остаётся. К нам, возможно, будут доставлять и облучённых. Радиационная волна от Хиросимы уже и до нас докатилась. Надо специализироваться в онкологии. В октябре обещают квартиру. Но можем и уехать, если хочешь. Брат Михаил меня назад в Белоруссию зовёт.
– Да, отец с сестрой Жекой переехали в Саратов, там замечательные театры. У них пока комната в коммуналке, зато в центре. И мединститут там есть. К ним тоже можно.
– Сама видишь, здесь сейчас столько работы. Думаю, не на одну кандидатскую, даже на докторскую материал наберётся. Давай останемся, будь добренька!
– Ну, значит остаёмся.
И они остались – на двадцать лет. Уже окончила институт, вышла замуж, родила дочку и успела овдоветь любимая племянница Галинка, которая перебралась жить не к отцу с матерью в Подмосковье, а к ним. Уже манил в космос Гагаринской улыбкой век-созидатель. Уже вовсю гремели романтикой гигантские сибирские стройки.
– Зинушка, в Ангарске – молодой город под Иркутском! – открывается новая большая больница. Зовут туда. Очень интересная работа. Поедем, будь добренька!
– Конечно, поехали!
Через несколько лет Ивану Сергеевичу предложат кафедру в одном из городов Казахстана – в активно развивающейся братской республике, – и они вновь сорвутся с места. Как-то незаметно подкрадётся пенсия.
– Слушай, Ванюша, тебе ведь дали «ветерана войны». А мне только «ветерана труда», представляешь? А мы же с тобой больше сорока лет локоть к локтю проработали! Говорят, у меня в трудовой книжке перед госпиталем слово «фронтовой» пропущено, а у тебя оно есть. Вот, смотри.
– Давай сделаем запрос в архив.
Из архива пришёл обидный ответ, что документы не сохранились.
– Что вы хотите, – сердито выговаривал Зинаиде Петровне работник военкомата. – Вы же в боевых действиях не участвовали. Сами раненых с поля боя не вытаскивали, автомата в руках не держали, из винтовки не стреляли. У вашего мужа хоть ранения есть, так сказать, свидетельства близости к театру военных действий. А у вас только слова…
Зинаида Петровна плакала, наверное, второй раз в жизни – первый после известия о смерти матери. Конечно же, бог с ним, с этим званием, но обидно, очень обидно. Вот ведь бюрократия! «Полжизни руки по локоть в крови, гное и кале, – снова подумала Зинаида Петровна. – Мы ведь не разбирались тогда: врач, медсестра, санитарка или мусорщик. Просто была работа, которую надо было сделать: пулю удалить, клизму поставить или утку вынести». Да, наверное, поэтому звание «ветеран Великой Отечественной войны» не для неё. В самом деле, ведь в боевых действиях она не участвовала… Ну и хватит об этом.
Долгая жизнь дала ей гораздо больше, чем звание. Признательность и уважение больных, радость их выздоровления. Она любила вспоминать их милые подарки. Вот одна японочка с ножками, как у ребёнка (Зинаида Петровна думала, что такие только у героинь старинных книжек бывают!), вышила ей двусторонней гладью театральную чёрную бархатную сумочку – предмет зависти подруг-театралок на долгие годы. Вот старая казашка прислала из аула целый тюк овечьей шерсти, из которой Зинаида Петровна сама ссучила пряжу; а племянница целый год потом вязала всей семье тёплые вещи. Вот якут-зимовщик, лечившийся у Ивана Сергеевича ещё в Ангарске, привёз большой ящик солёной рыбы и красной икры.
Сегодня скажут некоторые: коррупция, мол, нельзя принимать подобные подношения за работу, уже оплаченную государством. Но Зинаида Петровна, никогда ничего ни у кого не просившая, считала, что у человека нельзя отнимать право на благодарность. И вернуть назад такую вот от души собранную посылку – значит оскорбить дарителя в самых добрых его чувствах. Она видела чёткую грань между благодарностью после и взяткой до.
Нет, отнюдь не приём эскулапом коробки конфет развращает врача и пациента. Вот эта вышитая сумочка – на всю жизнь память об удивительно мужественной женщине, перенёсшей сложнейшие операции. И эта тёплая кофта из овечьей шерсти – тоже память о добрейшем человеке, для которого отвоёвано несколько лет жизни у провидения. А эти несколько лет – достроенный детям дом, поднятые на ноги внуки, какие-то ещё реализованные планы. Даже съеденная эта икра – и то память о мудром трудяге, рассказывавшем удивительные истории о зимовье и знавшем более пятидесяти оттенков и состояний снега… А память – это самое дорогое в жизни. Пока мы помним, человек живёт.
Зинаида Петровна прикрыла глаза и улыбнулась. Нет, она не зря прожила всё это время. Когда-то известный герой говорил, что жизнь надо пройти так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. У них с мужем таких лет, да что там лет – дней и минут не было. Это теперь любят повторять, что прошагать свой путь надо так, чтобы было приятно прожить, но стыдно рассказать. Нет, ей не стыдно. Ни за один час не стыдно.
Зинаида Петровна потянулась к табуретке и взяла с неё книгу по хирургии. Вот глава, которую написал Иван Сергеевич. И когда он спал? Утром лекции в мединституте, днём приём в клинике, вечером дежурство в больнице, а ночью научные статьи, брошюры, справочники для студентов. Весь свой опыт – без устали на бумагу. А вот она устала, ей ужасно хочется спать…
***
Вернувшаяся с работы внучка не услышала привычного ответа на своё приветствие. Зинаида Петровна тихо лежала на постели с книгой в руке….
… А массивная ваза синего хрусталя по-прежнему стоит на старом расстроенном пианино. И милая женщина по-прежнему всем приветливо улыбается с портрета. «Кто дарит жизнь, тот живёт вечно»…
_____________________
*паратит – свинка (простонар.)
**кацетница – от нем. КZ: концентрационный лагерь.
***Слова из пьесы Б.Брехта «Галилео Галилей».
Самая пишущая страна в мире
Нас так долго учили читать, что наконец-то научили писать. Хорошо бы, чтоб после этого мы научились ещё и думать.
Те, кому за 40, помнят, с какой гордостью и по праву мы ещё 20-25 лет тому назад называли себя самой читающей страной в мире. Мы и в самом деле таковой являлись. Читали, стоя на остановках, во время поездок на общественном транспорте, в очередях, в обеденные перерывы, а иногда и на работе – вспомните кадры из старых фильмов: читающая в ларьке продавщица, читающий на дежурстве медбрат, читающий в ожидании клиента парикмахер, зачитавшаяся до потери ребёнка воспитательница детсада…
Врезалась в память тест-анкета из какого-то толстого красочного журнала «Можете ли Вы назвать себя интеллигентным человеком?», где одним из вопросов был такой: "Сколько книг в неделю Вы читаете?» Я была тогда студенткой, проглатывала «по долгу службы» очень много, и то меня поразили варианты ответов (потому-то анкета и запомнилась!): а) 4 и более, не считая спецлитературы по профессии, б) 2-3. в) 1 и менее. Конечно же, автор теста относил к интеллигентным людям только выбравших пункт а). Однако книга книге рознь. 4 тридцатистраничных популярных брошюрки (тоже книги!) прочесть несложно, а вот одолейте-ка за неделю 4 шестисотстраничных, требующих глубокого осмысления тома, не пожертвовав при этом ни чистотой в квартире, ни общением с детьми, ни работой в саду, ни вниманием к супругу, да ещё и здоровьем глаз в придачу!
Хотя, надо сказать, многие социологи считают одним из показателей уровня благосостояния общества степень наличия свободного времени у его граждан и умение это время использовать. А таких свободных часов у нас в силу различных причин (о последних могла бы быть особая статья!) было намного больше! Вот их-то и тратили не на пассивное отупение у телевизора, не на праздничные «посиделки-побалделки» в болтливой компании, а на более разумные занятия. За новинками литературы ревностно следили, искали, покупали, брали почитать «только на одну ночку»! Среднестатистическая семья выписывала каждое полугодие периодики на 80 рублей при среднемесячной зарплате в 150 целковых. А ночные бдения за многотомными подписками, а стеклянные павильоны-читальни для родителей в каждом уважающем себя детском парке, а очереди в библиотеках за актуальными – стыдно не прочитать! – изданиями…
Да, было время. Сегодня редкая условно-обобщённая «ячейка общества» может себе позволить выложить хотя бы четверть месячного семейного бюджета на периодику, как бы ни было жаль упущенной информации. Однако – вот ведь парадокс! – число изданий, распространяемых по подписке и без оной, серьёзных и блудливых, выпускаемых при наличии внутреннего цензора и заповеди «Не навреди!» и без таковых, возросло многократно! Да и в книжных магазинах, даже если пренебречь развлекательно-дорожным чтивом, трафаретно-брутальными боевиками в шикарных обложках и любовными романами, написанными по шаблонной схеме «а-ля Золушка», просто глаза разбегаются!
К сожалению, у большинства граждан видит око, да зуб неймёт. Хорошие книги дороги. Поколение внимательных читателей, впитавших в себя чужую мудрость, и поколение телевизионно-компьютерных завсегдатаев, убеждённо претендующее на собственную идейную непогрешимость не отягощённой вековыми знаниями юности, наперебой бросились самовыражаться. Множатся ряды людей пишущих, для пущей важности объединяющихся в литературные клубы, и гордых одиночек, талантливых или графоманистых, несуетливых в своём творчестве или самолюбующихся в нём.
Да и слава Богу! «Богатый и могучий» язык наш – инструмент для того и предназначенный, чтобы оттачивать его в лингвистической кузнице. И лишь в старательском многообразии родов, видов, форм и жанров публикуемого словесного песка можно намыть золотые крупицы чего-то по-достоевски значительного. Кто знает, может быть, следующие поколения нарекут наше время «алмазным», «платиновым» или «бриллиантовым» веком русской литературы? Ах, лишь бы не «деревянным», не «бамбуковым» и не «липовым»!
Потому как шуршим бумагой и скрипим перьями не только по высоко литературным поползновениям, но и по весьма «дубовым» надобностям: строчим, брат, строчим – то жалобы, то заявления, то ходатайства, то распоряжения, то отчёты-рефераты, то справки-объективки, то акты-протесты… Растут кипы бумаг, редеют кущи лесов… Руки привыкают писать и отвыкают мастерить. Иногда мне кажется, что работать становится некому, все ходят с письменами по разным инстанциям. Мозги используются на… А на что, собственно, мозги пользователю компьютера, в который чьи-то чужие мозги уже заложили и программу редактирования, и программу корректирования, и синонимические ряды, и целые цитатные архивы… Ну-ну, преувеличиваю, конечно!
Но вот что характерно. В этом разбросе творческого самоизлияния и канцелярского бумагомарания у нас совсем не осталось времени для того трогательного и искреннего жанра, без которого ещё лет 50 назад трудно было бы представить себе хоть одну грамотную семью, и в котором, как ни в каком другом, так легко высказать себя – жанра эпистолярного. Армия почтальонов загружена всевозможными деловыми и рекламными отправлениями. Но Письмо, как Произведение, всё безвозвратнее почивает в Бозе. Ну разве что солдатская эпистолярия ещё бьётся в конвульсиях, но и то сотовые телефоны и пейджерные «живы-здоровы» вежливо-настойчиво вытесняют скромные оштампованные конверты.
В этом нет ничего плохого, скажете Вы, и будете правы. Меняются времена, меняются нравы. Незачем, как в век Белинского, ждать весточки по несколько месяцев, а получив, мучиться волнением, относятся ли поза-позавчерашние «живы-здоровы» ко дню сегодняшнему? Вот только не забывали бы наши дети «протыкивать» родной номерок телефона, чтобы мамы слышали их: «Привет! У меня всё хорошо! Запиши-ка мой новый адрес!»
Всё имеет своё изначалие, свою предисторию, свои истоки. С малого ручейка начинается могучая река, что впадает в бескрайнее море. С робких строчек сельского романтика начинается сильное поэтическое сообщество, которое впадает в общее русло большой литературы. “Поразительно: по всей территории охвата в неведомых миру сёлах и посёлках действуют литературные объединения!.. Нынешнее ... лито – это кружок по интересам, связывающий людей, которые испытывают потребность высказываться стихами... А без провинциальной самодеятельности не будет никаких вершин... Это – не призвание, это – миссия..." – такое мнение высказал академик Д.А.Сухарев, доктор биологических наук, лауреат Государственной премии им. Б.Окуджавы, премии РАН им. Орбели, в интервью “Российской газете” № 42 (238) от 27 октября 2005 г..
Так что пишите друг другу и друг для друга! Пишите стихи и статьи, рассказы и романы, постановления и протоколы, истории рода и истории болезни – ой, нет, а вот последнего-то как раз и не надо! Кстати, выплёскивание эмоций на бумагу, читала я утверждение некоторых психологов, в несколько раз уменьшает опасность возникновения никому ненужных инфарктов, гипертонических кризов или нервных срывов. Так что подумайте хорошенько и пишите себе на здоровье, граждане самой пишущей страны в мире!
НЕ ПОЭТАМ. Послание-самоирония.
В каждой шутке есть доля шутки.
Я влюблена… в наш творческий союз;
Пусть он всего лишь крошечный кружок
Собратьев по перу в безумстве чувств,
Которым Слово – Царь, Отец и Бог.
Я никогда не говорю «поэт»,
Провинциальный клуб не возношу.
Оставим ли в веках хоть робкий след,
Не знаю. И у мира не прошу
Известности, почёта и деньжат, –
Хотя прекрасно ж, если это есть!
Потомки разберутся, был ли клад,
И по заслугам "воздадут нам честь"!
Пускай рассудят время и народ,
В какой душе горел особый свет.
Кто сквозь столетья видел наперёд,
Кто – краснобай, а кто и впрямь – Поэт!
Чтоб стоя бравый люд рукоплескал
Рубинам слов, сапфирам мудрых фраз,
Струилась филигранная строка
И делала б чуть выше "наш Парнас"!
И вот тогда сорвётся с чьих-то губ
Под гнётом осенённых знаньем лет:
«О да, на Вятке был отличный клуб,
Где каждый автор – признанный поэт!»
