Ангелина Романова
Ангелина Романова родилась 30.06.1961г. в г. Кирове. Окончила экономический факультет Кировского сельскохозяйственного института. Работала научным сотрудником, экономистом, главным бухгалтером. Участник клуба «Молодость» г. Киров. Автор рассказов, опубликованных в разные годы в альманахе «Зелёная улица», сборнике «Златоуст. Озарение». Рассказ «Закон Менделя» опубликован в сборнике «Вятка литературная» г.Киров 2016г. Автор книг для детей и подростков «Сказки левой и правой руки» (2013г.), «Как дела, пятый «А»?(2014г), «Сказки Открытого мира» (2017г). В проекте библиотеки для слепых «Живой голос» записана аудиокнига «Капелька дождя».
ЗАКОН МЕНДЕЛЯ
-1-
– Романова? Случайно, не из царского рода? – обычно интересуются при первом знакомстве. Настолько часто, что можно было бы поверить этому и даже обзавестись легендой, полной тайн, если бы не удивительная история происхождения моей фамилии.
Сейчас, когда я отважилась написать об этом, мне чудится аромат дыни, хранящей в своей сочной мякоти благодарность щедрому южному солнцу; вспоминаются чудесные парки Пушкина, кипы золотых листьев под ногами и серебряный дождик, пасущийся под северным небом. Для меня всё это связано волшебной нитью. В линию судьбы и рода.
Когда в конце семидесятых мой будущий муж Урунбай оказался в числе студентов Плехановки, первым вопросом, поставившим его в тупик, был вопрос об отчестве. Такой роскоши у узбеков, а именно к этой нации он себя причислял, отродясь не бывало. Вдобавок в паспорте в графе «фа-милия» значилось нечто для русских глаз необычное – Рамонов.
– Как-как? – переспрашивали буквально все, кто открывал документ.
– Это только так пишется, а произносится – Раманов. Вторая гласная читается как «а». В узбекском языке правописание по типу арабского: буквы в начале, середине и конце слова пишутся по-разному, – старательно объяснял юноша. И краснел от смущения и усердия. Не так-то легко говорить на неродном языке.
– Тогда почему Ра-ма-нов? Такой фамилии не бывает! А где отчество? Что за грамотей паспорт заполнял?!
– Нет у меня отчества! Совсем нет! Мужчина своё имя, когда женится, на фамилию жене и детям дает. Узбекская традиция такая. Моего отца звали Раман. Поэтому в нашей семье и братья, и сёстры – все Рамановы.
– Ну, хорошо, но почему всё-таки с буквой «а»? Может, все-таки Роман? У русских есть такое имя.
– Русский Раман, узбекский Раман – всё равно Раман. Я – из Хорезма, и в нашем диалекте «х» не произносится.
– Ага, значит, ты всё-таки должен был писаться Рахмановым?!
Парень начинал горячиться:
– Говорю же, в Турткуле и Ургенче свой язык. Особенный. Как его? Ага, диалект! В других городах – Бухаре, Самарканде, Ташкенте - над нами смеются, половины не понимают!
А про себя думал: – «Ну и непонятливые же эти русские!»
Спрашивающие качали головами, мысленно обвиняя парня в твердолобости. В конце концов, так и не добравшись до истины, косноязычного выходца из далёкой советской республики оставляли в покое. До следующего знакомства с его документами.
Юноше порядком поднадоело объяснять каждому встречному-поперечному, но тут подоспела смена паспортов, и с помощью работницы ЗАГСа, которая без лишних слов исправила «ошибку», он одним росчерком пера стал Романовым.
– Смотри веселей, парень! – сказала женщина, протягивая паспорт. – Те-перь у тебя всё как у людей – и отчество имеется. Да ещё какое красивое – Ро-ма-но-вич!
Друзья тут же окрестили новоявленного носителя знатной фамилии – «Романычем», и жизнь москвича с пропиской на время учёбы действительно потекла по новому руслу.
Мы познакомились с Урунбаем в Пушкине, в аспирантуре Ленин-градского сельхозинститута, куда оба поступили после отличного окончания «вышки». Экзотичный парень неожиданно бурно в меня влюбился, лелеял как драгоценный цветок, при недолгих расставаниях писал необычайно пронзительные письма, подкупающие наивной искренностью и очаро-вательными восточными оборотами. Мы часами бродили по великолепным паркам, созданным с любовью и для великой вселенской любви, и сливались сердцами в словах и молчании. Последовало предложение и моё без-мятежное согласие, скоропалительная поездка к моим родителям, и я начала примерять звучную русскую фамилию.
Мои нетерпеливые вопросы к любимому о его происхождении, о много-численной родне и его куцые ответы, чёткой картинки в голове не выстраивали. Фотографий родителей Романыч из дома не привез, а сбив-чивый рассказ о какой-то семейной истории времён Великой Отечественной войны, случившейся благодаря древним восточным традициям, вызвал ещё больше вопросов.
– Восток – сплошная традиция! – авторитетно заявлял Урунбай, сидя на стуле по-турецки и отхлёбывая зелёный чай без сахара, «правильно» нали-тый в расписную пиалу не до верха, а чтоб не обжечься, до половины. – Вот приедем ко мне на родину, всё узнаешь! И увидев мои округлившиеся непонимающие глаза, почему-то читал в них испуг, бросался утешать, прижимал к груди, шептал:
– Не бойся! Всё будет хорошо. Край наш добрый, солнечный, пустишь его в душу – он для тебя родным станет!
Но я и не думала пугаться, хотя подружки наперебой старались «просветить» отчаянную двадцатидвухлетнюю дурёху рассказами о «тяжёлой доле женщин Востока», подтверждёнными «абсолютно точными» данными «сарафанного» радио.
Да и чего было страшиться девчонке, выросшей в непоколебимой уверенности, что всякие несчастья могли случиться только в далеком де-довском прошлом, от которого надёжно отделяли дни счастливого настоящего и непременно прекрасного будущего? К тому же я искренне верила любимому, что Хорезм – край особенный. По его словам, женщины там никогда не знали паранджи, дом на гендерные половины не делился, а бабули почитались наравне с аксакалами. Позднее я смогла в этом убедиться, так как в те годы суры Корана действительно знали немногие. В мечеть ходили не столько, чтобы помолиться на незнакомом арабском языке, сколько пообщаться в праздники и… покушать.
Словом, я с нетерпением ждала поездки в этот, волнующий вооб-ражение, край Узбекистана, надеялась на месте увидеть местные обычаи и, конечно, узнать особенности рода и семьи, куда собиралась войти.
.
-2-
И вот долгожданный день настал. Апрельский Питер проводил нас весенней слякотью и порывистым ветром, по привычке проверявшим про-хожих – тепло ли они одеты. Аэропорт Москвы, где мы сделали пересадку, похвастался первой мать-и-мачехой, расцветшей в изломах асфальта. При выходе из самолёта в столице Хорезма, Ургенче дохнуло теплом, как из печки, и заждавшиеся чуда глаза наконец-то увидели то, чего не могли описать никакие рассказы и фильмы.
Газоны кичливо хвастались высокой зелёной травой и невероятно красными тюльпанами. В белёсом жарком небе прямо над головой стригли крыльями воздух незнакомые птицы. Зал ожидания был полон по-европейски одетых черноволосых мужчин и колоритных женщин в ярких нарядах, чаще – из шёлковых тканей с полосатым рисунком-орнаментом, называемым на местном наречии «шаи». Просторные, чуть ниже колен, платья и даже смешные, не доходящие до щиколотки, широкие штанишки – шальвар, были на один манер, словно сшиты одним трудолюбивым уз-бекским портным.
«Наверное, русские на первый взгляд тоже одинаковыми кажутся?!» – пронеслось в голове, но размышлять было некогда: мы спешили на самолёт местной авиалинии, чтобы добраться до Турткуля, расположенного на другом берегу своенравной Амударьи.
Старенький «кукурузник» старательно продрожал худым тельцем и упрямо взял путь навстречу ветру. Сдерживая подступающую к горлу тошноту, я уткнулась в пыльный иллюминатор. Под качающимся крылом поплыла жёлто-зелёная земля, перевязанная голубыми лентами Аму и многочисленных каналов. Перекрывая шум моторов, над ухом звенел голос Романыча, решившего проявить экскурсоводческие способности.
– Болеет земля, сильно болеет. Видишь, серые пятна на солнце блестят? Это солончаки. С каждым годом их всё больше становится – из-за того, что всю воду Аму арыки забирают. Раньше река широкой была, в Арал много воды впадало. Сейчас летом почти не доходит: так – ручеёк. Из-за этого озеро пересыхает, начались ветра, пыльные бури. В низовьях Амударьи, в Каракалпакстане, не только вода, даже молоко у женщин солёное! Учёные на симпозиумы собираются, чтобы проблему решить, а толку... Слишком много полей хлопчатником занято; другие культуры выращивать надо, да государству планы по хлопку важнее.
– Если экология плохая, то люди отсюда уезжают? – посочувствовала я.
– Бывает, но пока редко. Узбеки по характеру, что река Аму – трудолюбивы, терпеливы, бывают гневливы, но за свою землю и родственные связи держатся. Молодёжи предлагают осваивать целину: в пустыне, на богаре – неорошаемых землях. Там с водой ещё хуже и работы нет никакой. Чтобы как-то выжить, люди опийный мак начинают выращивать. А это плохо. Не знаю, что такое в стране должно случиться, чтобы заставить узбеков сняться с места.
Встречающих в аэропорту Турткуля неожиданно оказалось так много, что я растерялась.
– Салам алейкум! Салам, дорогой!– громко выкрикивали разновоз-растные мужчины и, не дожидаясь ответного «алейкум ас-салам», хлопали Урунбая по плечам, хватали пакеты и сумки и тут же отскакивали в сторону, давая очередь следующим прикоснуться к долгожданным гостям. Смуглые женщины в радостных газовых косынках на тяжёлых, собранных в узел на затылке волосах, улыбались яркими, не знающими помады, губами, смущённо приветствовали, трогательно касались рук, обнимали. Среди шероховатых от обилия согласных, слегка гнусоватых узбекских слов то и дело назывались имена, которые никак не хотели задерживаться в моей памяти, проносились, словно стремительная вода по камням. После пары-тройки неудачных попыток их произнести, я замолчала и только глупо улыбалась.
Увидев моё замешательство, старшая сестра, Шакурджан, чьё имя я старательно выучила ещё в Питере, предложила:
– Зови меня просто – «апа».
Апа – значит старшая. А старший на Востоке – уважаемый человек, которого все слушаются. Без возражений, не так как в наше время в России. Семьи большие – ими управлять надо, а кто, кроме пожившего человека, справится? – всплыло в памяти одно из давних объяснений Урунбая. Всплыло и тут же пропало. От обилия незнакомых слов, непривычных одежд, пыльной духоты и волнения кружилась голова. Не так-то легко ощутить себя в чужом пестром мире, где, кажется, даже воробьи чирикают на другом языке!
– А где же Алёша? – вдруг забеспокоилась апа, не найдя кого-то глазами.
– За мороженым побежал, – старательно подбирая слова, ответил по-русски высокий юноша, в зелёной заношенной тюбетейке. – Во-он он идёт!
Вслед за всеми я повернула голову и увидела мальчика лет семи-восьми, переходящего дорогу. Подойдя поближе, тот негромко «салямкнул» и, пачкая губы в стремительно тающем эскимо, вопросительно уставился на меня.
Тёмный ежик стриженных «под машинку» волос, загорелое личико, пыльная, выцветшая под своенравным солнцем футболка – на первый взгляд типичный узбекчонок. Если бы не глаза: в голубейших озёрных радужках мальчишки я вдруг увидела родное северное майское небушко, яркое и сияющее, наконец-то дождавшееся весны.
И вот эта неожиданная голубизна глаз разом и примирила меня с чужой серой землёй, с бездомным ветром улетела дорожная усталость и между мной и смуглыми черноволосыми без пяти минут родственниками протянулась ниточка понимания и простого тёплого доверия.
Апа тем временем подтолкнула сынишку поближе.
– Спроси что-нибудь по-русски, как в школе учили, – расслышала я громкий шёпот, но Алёша молчал и только смущённо улыбался.
– Скажи, Алёша, на кого ты похож, – выручил Урунбай.
– На дедущкя Раман! – разобрала я горделивый ответ, мальчик тут же юркнул за спину матери и оттуда бесстрашно поглядывал любопытными васильковыми глазами.
– Младший ребёнок, десятый. Я уже рожать устала, а он захотел появиться. Смышлёный получился, всем на радость. Отец велел Алайбергеном записать – «данный богом» значит. А Алёшей зовём, потому что на русского похож. Упросил взять с собой, на машине покататься, – пояснила апа. Следом что-то добавила по-узбекски, и наша процессия направилась к серой разлапистой «Волге», возглавлявшей цепочку разномастных машин прикорнувших на обочине.
Маленький аэропорт скоро остался позади, и за окном авто под пронзи-тельно-визгливый напев зурны, льющийся из динамиков, потянулись пейзажи. Раскидистые, по-старчески узловатые чинары, небольшие бахчи и виноградники, остатки полуразрушенного минарета, диковинные глиняные постройки, оказавшиеся древним кладбищем-мазаром; нагло подступающие прямо к дороге блестящие слюдяные солончаки с останками умерших деревьев и серо-жёлтые песчаные горы – барханы. Попадались невозмутимые верблюды, неспешно несущие поклажу; бритоголовые мальчишки, азартно купающиеся в арыке; редкие автобусные остановки с сидящими прямо на пыльной земле задумчивыми мужчинами и худенькими женщинами с детьми на руках. Пару раз преградили путь настоящие серые ослики, вознамерившиеся немедленно перейти дорогу и худые коричневые коровы, проводившие наш «кортеж» из трёх машин равнодушными глазами.
Скоро отдельно стоящие саманные дома сменились городскими улицами, где было больше зелени и стаек босоногих детей, играющих перед сплошными глинобитными стенами – дувалами, которые связывали слепые одноэтажные дома в один сплошной, замысловатый лабиринт.
Ближе к центру показались стандартные пятиэтажки. Но что это? На тротуаре от водосточной колонки змеёй вьётся очередь из разнокалибер-ных…вёдер. В следующем квартале – так же картина. И ни души рядом.
– Воду ближе к вечеру подают, – перехватив мой удивлённый взгляд, пояснил Урунбай. – Вот ребятишки и караулят, только появится – сразу бегут, набирают. Снабжение водой – их забота. А пока играют где-нибудь в тени.
– Как же без воды в многоэтажных-то домах?!
– А вот так и живут. Молодые семьи и такому рады. Когда ещё на свой дом денег накопишь?
Тут в очереди к пузатой жёлтой бочке, на которой вместо привычной надписи «квас» почему-то значилось «морс», мелькнул белый платок, следом у магазина – другой, третий. Вот чудо-то! Вдоль шумной базарной улицы по двое или поодиночке шли настоящие русские бабушки – в длинных тёмных юбках, светлых ситцевых кофточках и до слёз тронувших душу простых платочках, завязанных под подбородком.
– Кто это? – невольно вырвалось у меня.
– Казачки, – ответил водитель Волги, здоровущий племянник с ко-ротким запоминающимся именем Омар. – Раньше здесь крепость был: русские по правую сторону Амударьи земли стерегли, и город по-своему звали – Петро-Александровск. А потом, когда в гражданскую войну казак ханов разбил, и охранять больше никого не нужно стала, город опять Турткулем стал – по-узбекски «четыре озера». А где тут четыре озера – никто не видел, – белозубо расхохотался парень. – Может, давно был или по какой-такой легенде.
На мой вопрос, много ли здесь живёт русских, Омар отрицательно зацокал языком:
– Не, мало, совсем мало. Русские большие города жить хотят, маленькие города, как Турткуль, им не нравятся. Здесь узбек живут, туркмен тоже живут, казак много живут.
– Ты же только что сказал, что русских казаков мало? – удивилась я.
В ответ Омар дёрнул плечом и возмущённо шлёпнул рукой по рулю:
– Э-э-э! Тот казак – другой казак, который своя республика Казахстан имеет!
– А-а-а, казахи?! Понятно. А как вы все эти национальности между собой различаете? – спросила я и поняла, что сморозила глупость, но слово не воробей, вылетело – не поймаешь.
Но Омар почему-то мой промах не заметил и ответил, как ни в чём ни бывало:
– Слова, язык разный, одежда разный – ошибаться не будешь. Видишь, женщина в длинном платье? Одна цвет, на груди вышивка – такие только туркменки одевают. Узбечки яркий, пёстрый носить любят. И шальвар одевают. Моя жена эти штанишки много на рынок шьёт. Красивые, свободные – хорошо берут. Вон, смотри – казак, а это каракалпак идёт, из степи на базар приехали. Лицо широкое, круглое, как луна. Наверно, на небо много смотрят, когда скот пасут, круглый юрта жить любят.
«Мода прошлого века!» – про себя вздохнула я. Но скоро поняла, почему в тесных джинсах здесь не ходят. По крайней мере, девушки. Потому что через полчаса оказалась в доме Шакурджан-апа, за столом, высота которого была не выше тридцати сантиметров! И втайне завидовала местным, с детства привыкшим подолгу сидеть, поджав под себя ноги на домашних стёганых ватой подстилках-курпача. Поняла, насколько удобны традиционные широкие платья и зачем нужны штанишки из легкого охла-ждающего шёлка. И вообще всё, всё, что казалось поначалу непонятным и странным, оказалось вдруг абсолютно рациональным, удобным и мудрым!
В огромный далан, гигантскую хорезмскую прихожую, благодаря которому летом в доме не так жарко, а зимой не слишком холодно, набра-лось немало народу. Пять разновозрастных детей вели себя на удивление тихо, смотрели мультики, разговаривали. Закапризничавшего малыша кто-либо из подростков тут же брал на руки, успокаивал, отвлекал, носил на улицу. Глядя на детей, мне первый раз в жизни пришла в голову мысль, что иметь большую семью не так уж и плохо.
Пока молоденькие невестки и дочери Шакурджан готовили угощение, мы с хозяевами пили чай с лепёшками и вели неспешный разговор про жизнь. Во главе огромного стола, скрестив ноги, сидели двое старцев, рукав халата одного из них был пустой, и засунут под широкий пояс – бельбаг. По правую руку расположились женщины: мама Урунбая Халима-апа и ещё три пожилые родственницы, все в белых марлевых тюрбанах. Аксакалы изредка обменивались короткими фразами, неторопливо отхлёбывали из расписных пиал, но больше молчали. Видимо наш приезд требовал особых раздумий.
На широком блюде рядом с горкой свежеиспечённых лепёшек, называе-мых «нан», красовался нават – удивительно вкусный виноградный сахар, который можно было раскусить, только обмакнув в чай. Дверь с улицы то и дело распахивалась, в доме появлялись новые взрослые, и после краткого приветствия, объятий и непременного отрывания куска от свежей лепёшки, беседа началась заново, с набивших оскомину традиционных вопросов: «как мама, как папа?» Нужно было расстараться: дать каждому простой, но полный ответ, при котором спрашивающий обязательно то кивал, то качал головой, восхищённо прицокивал языком, и только потом подключался к общему разговору, смысл которого я могла уловить по редким вкраплениям русских слов.
Прошло больше часа. Каждый из присутствующих за столом уже по не-сколько раз опустошил свой фарфоровый чайник с заваренным чаем, и опять залил его новой порцией кипятка. Я много раз поменяла положение, обдумывая, как ещё можно пристроить затекшие ноги и не пора ли вообще куда-нибудь выйти, а обед всё ещё не думал начинаться.
Стало тоскливо. Надоело чувствовать себя бледной ромашкой среди на-рядного яркого луга. Даже модное польское платье, вызывавшее зависть у девчонок в Питере, не радовало. Более того, начинало раздражать – как я его не натягивала, оно едва прикрывало колени.
Но долго хандрить мне не пришлось. Дверь с улицы в очередной раз отворилась, и на пороге появилась колоритная пара: высокий седовласый мужчина и яркая, как закатное солнышко, рыженькая девочка. Она была одета в обычное узбекское полосатое платьице и украшенные тесьмой такие же шароварчики, но как славно смотрелись рассыпанные по лицу веснушки, как веселили глаз непослушные кудряшки! Все невольно повернули головы и заулыбались. Навстречу гостям уже спешил хозяин дома, муж Шакурджан – Кадыр-дойи:
– Салам алейкум, Хайдар-ага! Проходите, дорогой сосед! И Надья проходи. Вай боо – для кого такая красавица-невеста растёт?!
Между тем расторопные невестки наконец-то начали заносить кушанья. Почётное место на скатерти-дастархане занял хорезмский плов: белая гора риса, увенчанная тёмной папахой мелко нарезанного мяса. Старательно уваренный зирвак из жёлтой моркови с белым луком не смог раскрасить рис, и оттого главное узбекское кушанье приобрело особый, свадебный вид. Мелко нарезанная зелёная редька искрилась капельками сока. В больших пиалах -киаса дышал паром нарядный суп-шурпа, в расписных чашах желтел густой каймак, украшенный гранатовыми зёрнами. Были выставлены ещё и другие блюда, название которых я не знала.
Подсевший рядом Хайдар-дойи достал из бумажного пакета пару кис-тей подвяленного винограда, положил на плоскую узорчатую тарелку и пододвинул ко мне.
– Угощайся, дочка, – заговорил он по-русски почти без акцента. – Жаль, но это всё, что осталось, а новый урожай не скоро поспеет. Не смотри, что виноград чуть-чуть сморщился, зато сладкий, как цукат! Попробуй. Ты потом к нам в августе приезжай, когда арбузы, дыни, орехи, гранат, виноград – всё поспеет. И если раньше захочешь – приезжай, как дорогую гостью встретим! Клубнику, урюк, яблоки, груши – всё, что пожелаешь, покушаешь. Свежий инжир когда-нибудь ела?
Неожиданно для себя я в ответ отрицательно, по-узбекски, цокнула. Быстро же переняла!
– Спасибо за приглашение. А Надя вам кто? – задала вертящийся на языке вопрос.
– Внучка. Единственная из всех четырёх на жену мою, Катю, похожа. Просто один в один! И такая же улыбчивая, весёлая. Остальные – капризные, сердитые, и волосы у них чёрные. В меня, видно, пошли.
Я открыла было рот, чтобы сказать, что он верно шутит, но по едва уловимому жесту однорукого бабая все разом замолчали и опустили глаза в сложенные чашей ладони. Не отстала от других и я. Сейчас старший из аксакалов произнесет молитву или подобное мудрое напутствие. А хорошие слова во славу единого Бога и здравия людей надо принимать душой и сердцем, независимо от языка, на котором они произносятся.
Проведя руками, принявшими молитву, по лицу, все дружно принялись за еду. Я зачерпнула деревянной ложкой густой суп, и меня вдруг осенило. Да так, что не могла удержаться, толкнула Урунбая в бок:
– Слушай, это же закон Менделя! В старших классах проходили, пом-нишь? Доминантные и рецессивные признаки. У дяди Хайдара только одна из четырех внучек рыженькая, веснущатая и светлокожая. Рецессивный признак в действии!
– Какой-такой закон? По физике? Математике? Не много я со школы знаю – в классах по пятьдесят учеников было, на задних партах слова учительницы не расслышишь. Вот почему хочу, чтобы наши с тобой дети в России жили – там учат лучше. Заведём троих, не больше: по одному заместителю и запасного. А то вон у соседа с улицы – пятнадцать, больше, чем футбольная команда! Его так и зовут: «чемпион». И как он такую ораву кормит?!
– О детях попозже. Поговори с Хайдар-дойи, у него, кажется, жена рус-ская, интересно было бы пообщаться…
– А ты сама спроси. Он человек образованный, разговорчивый.
Но обращаться мне не пришлось. Сосед по столу, услышав конец разговора, покачал головой:
– Нет, не русская. Должно быть, белоруска, а может, латышка или эстонка. Где-то из тех краёв.
– Разве вы национальность жены не знаете? – удивилась я.
Хайдар-дойи улыбнулся:
– Катя и сама не знает. Её маленькой во время войны привезли. Тогда с Запада каждый день эшелоны с беженцами приходили. Особенно детишек много везли, кто родителей потерял – детдомовских. Голод, холод – умирали ребятки по дороге. До этого у нас про детдома не знали, и сейчас их нет. Если ребёнок родителей лишился – родственники к себе в семью возьмут. Не может родня – друзья или соседи. Вырастят, замуж выдадут или женят. На Востоке так принято. Древняя традиция. Тогда, в войну, люди так же делали. Зачем сиротам в детском доме жить? И усыновляли, кто сколько может прокормить.
Услышав такое, я и есть перестала:
– Значит, Катю удочерили? Расскажите, как это было!
Хайдар-дойи оторвал от лепёшки кусок и ловко поддел им мясо.
– Вон видишь бабая без руки? Это мой тесть. Его с дедом твоего Урунбая – Худайбергеном с начала войны на фронт брали. Взяли, да они быстро назад вернулись – один без руки, другой хромой и насквозь про-стреленый. Не годны воевать. Хорошо, что живые! Худайберген сапожни-чать стал, тесть мой хлопок на станцию возил. Однажды поехали вместе. Жены им, как обычно, лепёшек с собой дали, урюка – раненым, что на поездах едут, отдать, или беженцам голодным. Мешки сгрузили, а тут поезд подошёл. С ребятишками. Люди, кто из города, кто из кишлаков был, – прямо с поезда детей разбирать стали – самых слабых, неходячих.
– Тесть девчушку рыжую заприметил, с маленьким братишкой. До того худа была, мать потом говорила: кожа да кости! Говорить уже не могла, только имя своё прошептала – Катя. Худайберген мальчика чёрненького взял – тот в кусок лепёшки насмерть вцепился, видно оголодал очень. Сосёт нан, а сам голубыми глазами смотрит, смотрит. Не смог Худайберген его взгляда выдержать, в халат свой завернул, так на арбу всех рядом и положили. Жены дома ничего не сказали, где по двое ребят есть – там и другим место найдётся. Отмыли детей, рубашек им из своих платьев нашили. Братишка Катин через неделю умер, совсем не жилец был, а те двое поправились. Мальчишку голубоглазого Раманом стали звать. Он с первого разу откликаться стал; может, это и было его настоящее имя. Бумаг с ними не было, документы потом со слов написали.
– Да ты ешь, дочка! – встрепенулся вдруг Хайдар-дойи. – Словами сыт не будешь. Плов бери, не стесняйся, прямо ложкой черпай. Не смотри, что мы руками едим, нам так привычнее.
– А как вы с Катей познакомились?
– Худайберген и мой тесть семьями переехали в Турткуль к родст-венникам после того, как их дома разрушила разбушевавшаяся Амударья. Так мы соседями оказались, детьми вместе играли, учились в одной школе. Жаль, что Худайбергена с Раманом нет в живых, они бы тебе, может, больше поведали, а то мой тесть не очень-то вспоминать любит. Что удалось из него выпытать, то тебе и рассказал.
– Вы так прекрасно говорите по-русски.
Мужчина улыбнулся:
– В армии тяжело пришлось – оттого, что русского не знал. Слово себе дал язык выучить и детям эту возможность дать, чтобы потом в люди могли выйти. Демобилизовался, год готовился, сам, без взятки, поступил в институт. Выучился на преподавателя русского языка и литературы, долго в школе учительствовал, сейчас работаю в санатории-интернате для детишек, больных туберкулёзом; их в Турткуль со всей Каракалпакии привозят лечить.
– А я вот по-узбекски совсем не понимаю. О чём сейчас аксакалы говорят? Кажется, что всё время про меня!
– Решили, что пора Той – праздник устраивать, чтобы пожелать вам с Урунбаем ВМЕСТЕ СОСТАРИТЬСЯ. А уже после этого можете и детей заводить, заодно проверите ваш закон. Как его, Менделя? – Хайдар-дойи хитро улыбнулся.
– А насчёт узбекского – всему своё время. Будет необходимо – вы-учишь. Дети смышлёные – помогут: ты им слово по-русски, они в ответ – по-узбекски. И тебе и им польза. В народе говорят: сколько языков ты знаешь – столько раз ты человек!
Последние фразы я пропустила мимо ушей, так как размышляла о другом.
Какие верные слова – «вместе состариться»! Как же мудр народ, ко-торый умеет так лаконично выразить пожелание молодым супругам вместе пройти по жизненному пути! Трудолюбивый, гостеприимный, самобытный, узбекский народ. Почему же в России так часто над ним подшучивают, рассказывают небылицы, принижают и обзывают? Может, потому, что мало о нём знают, не хотят принять таким, какой он есть? Или это привычный эгоцентризм «старшего брата», как узбеки порой величают русских?
Думали ли мы тогда, сидя за большим дастарханом, что не пройдёт и десяти лет, как всё изменится? Мы с мужем окажемся по разные стороны границы, в разных государствах – из-за того, что бывшую советскую Среднюю Азию, когда-то гостеприимно принявшую людей разных национальностей и вероисповеданий, накроет тёмное покрывало национализма, невежества и фанатичного ислама. Учителя русского языка будут уволены за ненадобностью, а ещё через десятилетие миллионы молодых, не говорящих по-русски людей, отчаявшись найти хоть какую-нибудь работу на родине, будут массово покидать свои земли и превратятся в гастарбайтеров, «понаехавших»? Что дошедшие до дна нищеты женщины Востока будут спасать своих детей от голодной смерти в детдомах, созданных на земле, ранее не признававшей сиротства…
Непросто бывает выжить не только во время войны, а и в относительно мирные, но «растерянные» годы, следующие после смены власти, идеологии. Старые традиции теряют прежний смысл, и кажется, что всё хорошее осталось в прошлом, и так легко обвинить в нынешних бедах какую-нибудь одну нацию, группу людей, правителя. Да и сейчас, во времена массового переселения народов, когда мир снова висит на волоске…
А может, не зря жизнь подбрасывает людям всё новые трудности? Проверяет душу и сердце каждого: есть ли в человеке божественная любовь и терпение, или он лишь биологический тип, рождённый согласно законам, открытым аббатом Грегором Менделем?
ПРОДАВЕЦ СЧАСТЬЯ
(почти сказочная история)
Субботний ливень начался внезапно. Плотные струи воды водопадом обрушились на разморённый зноем город. Прохожие спасались от стихии, где только могли: в магазинах, под навесами автобусных остановок, под козырьками подъездов случайных домов.
Небольшой цветочный павильон, плотно набитый двумя десятками укрывшихся от стихии людей, запотел от духоты и переживаний. Вот уже почти четверть часа ему приходилось терпеливо выслушивать жалобы на незапланированный дождь. Одни опаздывали на встречи, другие просто не хотели смириться с тем, что долгожданный выходной неожиданно получился чересчур мокрым. Некоторые опасались последствий каприза погоды, остальные просто поддакивали для поддержания разговора. Немногие хмурые молчавшие, очевидно, были солидарны с более активными соседями, но стеснялись высказываться.
Грустное облачко людских разочарований медленно поднималось к потолку. Роскошные цветы, надёжно отгороженные от толпы прилавком, тревожились: вздрагивали головками и готовы были осыпаться.
Неожиданно дверь приоткрылась, и в тесное укрытие протиснулись ещё трое бежавших от дождя: бородатый спортивного вида мужчина с маленьким мальчиком и ёжившийся от затёкшей за шиворот воды парень, загримированный в мима, в нелепом ярко-розовом пиджаке. На шее клоуна на длинном, до пояса, шнурке болталась странная картонная коробка серебристого цвета. С вошедших вода так и капала.
Плотно стоящие друг к другу люди зашевелились. В душном павильоне послышались раздражённые голоса:
– А дверь по-нормальному разве нельзя закрыть? Дождь так и хлещет!
– А вы не толкайтесь!
– Так сами на ногу наступили!
– Ой, только не прижимайтесь, пожалуйста, вы такой мокрый!
– Не надо было больше никого впускать! Видят же, что некуда, а лезут!
– А что я сделаю? Тут ребёнок!
– Ну, того, который с ребёнком, впустили бы, а молодой – не сахарный, не растает!
Тут в растревоженной толпе раздался звонкий детский голосок:
– Не выгоняйте дяденьку под дождь! И не клоун он вовсе, а продавец счастья!
Стоявшая вплотную к миму раздосадованная женщина неожиданно оживилась:
– Смотрите-ка, и – правда! На коробке написано: «счастье»!
Со всех сторон послышались ехидные реплики:
– Да ну! И сколько же оно стоит?
– Эх, точно денег не хватит! Должно быть, миллион!
– А может, это волшебник? Пусть тогда отменит дождь! Вот и будет всем счастье! Сколько можно лить?
Клоун молчал и только загадочно улыбался.
– Счастье без денег продаётся и стоит всего одну улыбку! – вместо него, не стесняясь, выпалил мальчуган.
Оказавшаяся рядом с продавцом счастья девушка картинно улыбнулась и вопросительно заглянула в глаза миму:
– Посмотрите на меня-а-а, я заплатила! Теперь ваш товар получить можно? – и, заметив робкий утвердительный кивок, смело просунула руку в фигурное отверстие коробки.
– Ой! А там пусто!
Прижатый спиной к стеклу парень хмыкнул:
– Вот глупенькая! Всё ещё в сказки верит. Да давно разобрали уже всё счастье-то! За-кон-чи-лось!
– А вот и неправда! – упрямо надул губы малыш, заботливо поднятый отцом на руки, и звенящим голосом выкрикнул:
– Ничего не разобрали! Скажи, пап, что счастье никогда никуда не девается. А эта дядина коробка – не коробка, а специальная проверялка: тот, кто улыбнётся – догадается, что счастье у каждого внутри! – мальчик радостно похлопал по мокрой груди и повернулся к клоуну.
– Да, дяденька продавец?
В павильоне воцарилась тишина. Наверное, в это мгновение каждый подумал о своём счастье.
Молодой человек в футболке с капюшоном, до этого целиком погружённый в чтение текста с экрана телефона, вдруг поднял голову и огляделся. Его взгляд неожиданно встретился с широко распахнутыми глазами девушки – «покупательницы» счастья. Парень невольно улыбнулся, быстрым движением он освободил уши от наушников и громко выкрикнул во влажную тишину:
– Мне – одну розу; белую, пожалуйста! Да-да, эту; самую-самую. Передайте деньги, пожалуйста.
Толпа зашевелилась. Люди словно очнулись: вспомнили, что находятся в цветочном магазине. Былая раздражённость испарилась, послышались смех и весёлые шутки. Кто-то принялся советовать продавщице в выборе подарка. Другие, стоявшие ближе к прилавку, начали рассматривать и обсуждать понравившиеся букеты.
Роза, после того, как многие руки заботливо передали её парню, была галантно вручёна девушке. Девушка смутилась, бледные щеки её порозовели, и улыбка нежданного счастья тронула её губы.
Раздались робкие хлопки в ладоши, затем всё чаще и сильнее, и скоро неожиданному знаку внимания аплодировал весь павильон.
– Молодец! Так и надо! – выкрикнул какой-то дедуля в выцветшей кепке.
– Молодость – вот оно счастье! – качая головой, заахала его спутница с натруженными руками.
– А ты, моя голубушка, тоже ещё ничего! – хохотнул дед и под смех окружающих громко чмокнул бабулю в щёку. – Девушка! – обратился он к продавщице: – Мне тоже букетик какой-нибудь подберите. Во-о-он те большие ромашки. Ага. Три. Нет, пять штук! Гадать вечером на счастье будем!
Прошло совсем немного времени. Стеклянная дверь павильона резко распахнулась, и в душное помещение ворвался поток свежего воздуха. Это робкий смешной клоун в нелепом розовом пиджаке вышел наружу и, забавно перепрыгивая лужи, заспешил по улице. Вслед за ним покинули временное прибежище и мужчина спортивного вида с восторженным мальчиком на плечах.
– Выходите, дождя больше нет! – громко объявила девушка с розой в руках. – Ой, смотрите: над нами радуга! Какая красивая! Через всё небо!
Случайные прохожие, закрывая зонты, с удивлением смотрели на необычно весёлых, чем-то взбудораженных людей, выходящих из павильона. А те с шутками прощались и расходились в разные стороны, улыбаясь и радуясь неизвестно чему.
ЧЁ
Ехали мы однажды на электричке к родственникам. Два часа – не дальний путь, но и не ближний. Надоедливо. Посмотришь в окно – глаз не радуется. Там весна новорождённая – неожиданная, теплом разбуженная. Природа ещё не прикрылась зеленью, неухоженная, серенькая, блёк-ленькая. Тут и там ошмётки снега, заплатки костровищ, да голые деревья топорщатся ветками, а уж про вытаевший срам и говорить не хочется.
Сын лениво тыкался в китайско-русском разговорнике, я недовольничала:
– Зачем взял? Говорила тебе: бери книгу для чтения, сейчас бы хоть занят был. А в этом словаре что прочтёшь-выучишь? Даже правильное произношение по-китайски не определишь: слышать надо. Потому что язык у них четырехтональный: не так произнесёшь – получится другое значение, и никто тебя не поймёт!
Потом смягчилась, зная причину интереса ребёнка к этому языку:
– Вот будешь стараться учить комплексы ушу – поедешь в Китай, ваш инструктор уже несколько раз был там. А может, и сами соберёмся попутешествовать, съездим по туристической путёвке.
Чтобы скоротать время, мы ещё немного полистали разговорник, заучивая простые слова: «здравствуйте», «до свидания», «раз, два, три, четыре, пять». Рассказала всё, что знала, ещё и про тайский и вьетнамский языки. О том, что они ещё полнозвучнее: пяти- и шеститональные – и оттого у этих народов музыкальный слух развит с детства.
Тем временем пустовавшая лавочка, что находилась по другую сторону от прохода, заселилась: там разместилось деревенское семейство, очевидно, следовавшее из города домой. Стала их украдкой рассматри-вать.
Нестарая бабуля в ярко-розовой дешёвой китайской кофточке с ко-роткими рукавами, с коричневыми по локоть, натруженными руками. Молодая грудастая женщина с двухцветными волосами – пряди бывшей блондинки смешно переходили в кардинальскую шапочку брюнетки. Два пацана-погодки околошкольного возраста, одетые в застиранные спортивные костюмы и новые фиолетовые сандалии из блестящей клеёнки. Обувь смотрелась кусочком Диснейленда на фоне их бедняцкого вида и не по-детски серьёзных лиц. Парни сидели смирно, одинаково подоткнув ладошки под коленки, и молчали.
Пока женщины рассовывали по полкам пакеты и сумки, из тамбура вынырнули и плюхнулись на скамью двое мужчин: маленький дедок в чёр-ном пиджаке с загибающимися вниз полами и выцветшем на плечах до ры-жины, да высокий сутулый молодой мужик с нечёсаной, давно не стрижен-ной шевелюрой пшеничного цвета. С одного взгляда прослеживалась родная кровь: лица у молодого отца и сыновей были словно вырезаны одной рукой. Только у мужчины физиономия была красная, обветренная, с грубыми бороздами морщин, а у мальчишек личики сохраняли детски-нежный вид и сияли весёлыми веснушками на вздёрнутых носах. «Трое из ларца», – подумала я и невольно улыбнулась.
Старшие деревенские сразу же окунулись в только им значимый блёклый житейский разговор. Мальчонки, устав сидеть сиднем, занялись игрой пустым спичечным коробком и выпрошенной у деда зажигалкой.
Электричка сонно двигалась, отсчитывая остановки на частых плат-формах и энных километрах. Вагон был полупустой, некоторые пассажи-ры устроили себе лёжки, вытянувшись на жёстких деревянных скамейках и подложив под головы что-нибудь из вещей, которые помягче. Мы с мужем тоже начали искать удобное положение, чтобы вздремнуть, как вдруг доносившиеся отдельные слова из разговора попутчиков заставили меня сначала прислушаться, а потом окончательно прогнали сон.
Минут через десять, поражённая странной догадкой, я достала блокнот и стала записывать значение слова «чё» в словарь родного «многотонального» вятского языка.
Самым распространённым значением вятского «чё» является замена им союзов «что» или «чего». Произносится быстро, в предложении стоит без ударения. Чё-чё-чё-чё? – бисерно частят, когда хотят сказать: «не понял», «прослушал», «повторите. Когда желают, чтобы отстали и не мешали, машут рукой и почти беззвучно выдыхают короткое нервное: «Чё!».
Реагируют на враньё протяжно, губы, складывают в трубочку и тон плавно понижают: «чё-о-о-о?» Мол, «не верю», «врёшь!», «не может быть». А вот задумчивое «чи-о» с понижающей интонацией сопровождаемое поднятием и опусканием плеч, наоборот означает, что сказанное очень даже возможно. Если произнести «чё» нейтрально, не эмоционально, а ещё и головой кивнуть, то это равнозначно согласию с собеседником, своеобразное «да».
Раскатистым «чё-о-о-о?» с понижением тона показывают неподдель-ный интерес или стремление немедленно узнать подробности. А если, наоборот, тон «чё-о-о?» повысить, этим можно намекнуть собеседнику, что тот сказал ерунду.
Очень коротким, лихим «чё!» показывают превосходство над слушателем. Тоже коротким «чё-а», но с установкой гласного между «о» и «а» с использованием более резкой интонацией передаются целые выражения «зря стараешься», «я ж тебе говорил!» А вот грубым и тонопонижающим «чё-о-о» можно отпугнуть, показать недовольство и даже угрозу, а если сопроводить жестом, то и заставить замолчать.
Вопросительный «чё?» почти «че», (интонация резко идёт вверх) означает «зачем?» или «почему?», а задумчивый, более лёгкий, «чо» сопровождаемый кротким вздохом – что-то типа размышляющего «хм»
Время в пути, занятое записями, пролетело неожиданно быстро.
– Подъезжаем. Следующая остановка – наша, – затеребил меня сын.
Стали собирать вещи и наши попутчики, оставив меня в неведении, все ли значения интересного слова я смогла записать.
Очень хочется верить, что у тех деревенских мальчишек, встретив-шихся в пути, разовьётся прекрасный музыкальный слух.
А мы – земляки, живущие в разных, всё отдаляющихся друг от друга социальных мирах? Обретём ли мы счастье быть понятыми друг другом?
Постараемся. А чё?
ЛЕГЕНДА О ЧЁРНОМ КАМНЕ
Есть в лесном краю необычный камень. Высокий чёрный валун. Когда-то о нём слагали легенды. Но ушли люди из тех мест, опустели и заросли поля, забылись и сказания. Да и от сказаний остались одни отголоски. Противоречивы они, мистическими кажутся. Вроде бы около того валуна язычники обряды совершали и ведуны с ним на особом языке общались. А потом камень пропал и только избранным стал показываться.
Что было – то быльём поросло, а только нет сейчас к тому камню тропинок, да и вряд ли кто сумеет найти к нему дорогу. А если найдёт – хватит ли сил перед ним ответ держать?
Про таинственный валун мне бабушка в детстве рассказывала и хорошенько запомнить велела. Будто бы род наш тесно с этой легендой связан, и сила в ней великая.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Жили в одно время в одном селении на вятской земле две семьи. В один год в тех семьях жёны забеременели. На другой год обе родили. В одной семье весной мальчик появился, в другой, ближе к осени – девочка. Мальчика Михеем назвали, а девочку – Марией.
Росли дети в тех семьях, родителей радовали. Иногда, ясное дело, и огорчали, не без этого. Мария-то упрямицей росла, терпения ей всегда не хватало. Даст мать какую-либо работу по дому, девочка норовит побыст-рее её сделать и на улицу к подружкам рвётся. А сделанное наспех не всегда пригоже. Заставит мать исправлять, а дочь, хоть и слушается, но сердится:
– И так бы сошло!
– Не было у нас в роду людей, которые абы как работали! Взялся за дело – делай, чтобы душа пела! – наставляет её мать.
– А я вот вырасту, найду мужа – он мне всё сам переделает! – упрямится дочка.
– Мужу работящему и жена под стать должна быть, а не то любовь не убережёшь – улетит душа любимого другую искать. А на подружек не оглядывайся, только в детстве у вас дорожки рядом бегут, повзрослеете – каждой своя звезда-судьба светить будет.
Так потихоньку-помаленьку, не спеша дочку и выучила.
Михей рос крепким, но беспокойным парнем. Вспыльчив был и прямолинеен, за что от ребят и взрослых ему нередко доставалось. Но время детства и весёлых игр пробежало незаметно. Вырос Михей, стало ему тесно в родительском доме. Вот однажды говорит парень отцу с матерью:
– Всякому делу вы меня обучили, низкий вам поклон и великая благодарность. Только одного не сказали, а сам я никак не уразумею: зачем на белом свете живу?
– Ну, эту загадку тебе самому и разгадывать, – отвечает ему отец. –Способностей у тебя много – ищи, пробуй. К какому делу сердцем приль-нёшь – твоё оно, значит.
– Да я не про дело спрашиваю, а вообще. Ну, что мне Бог велел?
– Вот то и велел Бог: что каждый должен свой путь отыскать и с него не сбиться!
– Пойду-ка я, батя, лучше к Черному камню, попрошу совета у него. До него ближе, чем до Бога, пусть он подскажет, зачем я родился?
Переглянулись отец с матерью, забеспокоились. Стали отговаривать:
– Что ты, что ты, не ходи! Опасное это дело – у Чёрного камня судьбу выпытывать! Говорят, в нём дух совести живёт. Немногие к нему с вопросами идти решаются.
Напрасны оказались их увещевания.
Жаль родителям единственного сына отпускать, но что поделаешь: дети в родном доме – гости. Вырастил – в мир проводи.
Собрался Михей, взял провиант, одежду да ещё инструмент кой-какой немудрёный впридачу, и в путь отправился. На прощание отец ему напутствие дал: не спешить, к внутреннему голосу прислушиваться. Что подскажет – так и поступать, не мудрить на свою голову.
Черный камень находился в двух днях пути от села. Бывали тогда ещё у него люди. Хоть редко, но хаживали. Раньше ведь люди леса не страшились, с природой в ладу жили. И замечали селяне, что кто у камня побывал – душой чище становился, добрее, и жить будто заново начинал – ладно да праведно. Но что на них повлияло – про то ходоки не сказывали. Вот и Михею вздумалось судьбу испытать.
Шёл он, шёл, два дня ноги натаптывал; наконец, добрался до места, где ручей течёт, а на другом берегу Чёрный камень-исполин в зарослях чуть виднеется. И без того место мрачное, да вдобавок ещё и солнце за тучи спряталось. Ни зверь не промелькнёт, ни птица не вскрикнет. Страшно стало парню, ближе подступиться боится, язык к нёбу присох. Идея испросить совета совсем зряшной вдруг показалась, но и отступать, вроде, перед самим собой стыдно. Вспомнил Михей слова отца о внутреннем голосе, задал мысленно вопрос, к сердцу своему прислушался. А внутренний голос ему шепчет: «Рано пришёл. Надо бы сначала назначение растений и животных познать».
Послушался Михей внутреннего голоса и повернул обратно. Но домой не пошёл, а соорудил в лесу шалаш, позднее срубил избушку, и остался там жить, повадки животных познавать, охотой да рыбалкой промышлять. Год так прожил Михей, другой. Терпения поднабрался, неспешности. Куда его горячность и упрямство подевались?! Известно – лес вылечил. Язык растений и животных парень понимать научился.
Только вот незадача: вышел Михей как-то на опушку леса, людей встретил и вдруг испугался – отвык. А те Михея страшатся: что за чудище лесное бродит?! Уж не злодей ли от людей прячется?
«Негоже так дальше жить! Так я и разговаривать разучусь», – подумал Михей. «Может, уже пришла пора у Черного камня судьбу повыпытывать?» – и в путь собрался.
И опять пришёл Михей к Чёрному камню. Мрачен и суров стоит ка-мень. Грозен вид его! Лес молчит. Только ручеек сам с собой разговаривает. И опять испугался Михей. А внутренний голос ему опять шепчет: «Рано пришёл, надо ещё сущность людей познать».
– Позже приду, – сказал сам себе Михей и развернулся.
Шёл-шёл, дошёл до ближайшего села, попросился на ночлег – да и остался там жить. Сначала гончарным промыслом кормился, а потом подрядился людям новые дома ставить: плотничать и столярничать. Да так хорошо у него получалось, что слава о новом мастеровом мужике по всей округе пошла.
Вот и радость! Из родного села заказ поступил. Собрался Михей в путь. Ушёл-то он из своего села зелёным парнем – пришёл настоящим мастером. Приняли родители блудного сына, радовались, глядя на него: умён, работящ, с людьми обходителен. «Пора и своим домом ему обзаводиться, – думают, – да больно уж смирён, на гулянья не ходит, с утра до темна в трудах-заботах».
Но всему своё время. Как-то вечером шла с дальнего покоса Мария, и на окраине села, там, где дома новые поднимались, загляделась на работу молодого плотника.
Красавицей выросла девушка – толста коса ниже пояса, стройна да румяна, опрятно одета. А взгляд-то, взгляд… И вовсе за душу берёт! Не один раз на пороге родительского дома сваты побывали, да всё отказ получали. Словно ждала кого Мария. А тут… Лишь мельком глянули парень с девушкой в глаза друг другу, и это мгновение связало навек.
Следующий дом Михей уже для себя с Марией ставил. Зажили они в согласии. Поначалу, понятно, притирали характеры, уступать друг другу учились. Потом дети пошли. Да не один, не два, а пятеро. Пять пшеничных косматых головок скоро по двору в играх да делах замелькали.
Дружно жили, да только от всех бед не спрячешься. Напали враги на русскую землю, пришлось и Михею оружие в руки взять. Ушёл он в дальний поход. Долго ждала мужа Мария, от лиха-погибели молитвами оберегала. Выжил Михей в жестокой битве, но пришёл израненным одноногим калекой. Рады были встрече жена и дети – не у всех отцы, мужья и братья с войны вернулись. Только дума тяжкая Михея обуяла:
– Одна нога, и силы на исходе… Как же жить теперь мне? Терять нечего, жизнь калеки тошнёхонька – пойду к камню Чёрному просить совета.
Но Мария удержала словом:
– Подожди, не время ещё. Сперва надобно детей на ноги поставить, на истинный путь в жизни направить… Троих сыновей учить – твоя задача.
Мучает Михея мысль: как и что детям передать, если сам ответа на главный вопрос – в чём смысл жизни – ещё не нашёл? После долгих бессонных ночей послушал жену Михей, не пошёл к Чёрному камню. Решил так: буду учить сыновей тому, чему сам научился, а там – как Бог даст!
День за днём – годы миновали. Вот уже и за младшенькой дочкой калитка захлопнулась, в свой путь проводила. Но не остались одинокими Михей и Мария. Редкий день не слышны на их дворе детские голоса: то внуки прибегут, то соседские ребятишки. Интересно им сказки бабушки Маруси послушать и новые игрушки из рук деда Михея получить.
Стремительно бежит время; вот уже на свадьбах внуков сидят Михей с Марией на почетном месте. Род их крепким оказался, во многих сёлах родня осела.
Только всё чаще в своих снах Михею Чёрный камень снится. Влечёт к себе, тревожит.
– Что ж, пора. Теперь уже можно к камню Чёрному сходить мне за советом. И ответ держать теперь уже не страшно, – решил Михей. – Последнее это дело мне на земле осталось сделать.
Мария не отпустила его одного:
– Трудно тебе, одноногому, в экую даль идти будет. Раз уж выпало счастье до старости дожить вместе – значит, и последний путь вдвоём одолевать сам Бог велел.
Так и ушли они в обнимку к журчащему ручью, к заповедному Чёрному камню.
Выслушал ли священный валун их рассказы, или посмертно озарил в памяти души мгновения их жизни? Только через четыре дня увидели селяне, что в той стороне, за темным лесом, разом зажглись две новые яркие звезды. Светят они и поныне, потомкам о важности поиска своего земного пути напоминая, озаряя светом любви.
А у Чёрного камня больше никто не бывал, ни разу.
