У поэта Бориса Чичибабина, оказавшегося смелее многих шестидесятников в пору, когда оттепель сменилась неслабыми заморозками, есть стихи о том, как вели себя классики русской литературы в условиях куда более суровой действительности, когда «клича смерть, опричники несутся, ветер крутит пыль и мечет прах». Так вот, «повидавший виды городов», в том числе и из зарешеченных окон ВЯТЛАГа в 1946-1947 годах, признававшийся в минуты большой грусти, что хуже всех он выдумал себя, поэт писал:

Но когда закручивался узел,
И когда запенивался шквал,
Александр Сергеевич не трусил,
Николай Васильевич не лгал.
Меря жизнь гармонией небесной,
Отрешась от лживой правоты,
Не тужили бражники над бездной,
Что не в срок их годы прожиты.
Не для славы жили, не для риска,
Вольной правдой, души утоля.
Тяжело Словесности Российской,
Хороши её Учителя!

А у другого поэта, более лирического, но тоже с горчинкою судьбы, Николая Рубцова, довелось прочитать в его «Подорожниках»:

О чём писать?
На то не наша воля!
Тобой одним
Не будет мир воспет!
Ты тему моря взял
И тему поля,
А тему гор
Другой возьмёт поэт!
Но если нет,
Ни радости, ни горя,
Тогда не мни,
Что звонко запоёшь,
Любая тема –
Поля или моря,
И тема гор –
Всё это будет ложь.

Собственно говоря, отталкиваясь от этих много говорящих пытливому уму и чуткому сердцу стихотворений известных русских поэтов, можно было перейти к обсуждению таких понятий, как тема и правда, читаемых в выше воспроизведенных строфах и заявленной на пятницу 28 октября теме (простите за тавтологию) дискуссии.

Правда, был ещё повод – «Рассказ, написанный для литературного семинара «Зелёная улица», но так в ходе семинара и не обсуждённый. Автора называть не стану, скажу только, что продиктованный желанием приглашённого на семинар участника проверить себя на предмет, что он знает «из того искусства, как писать литературное произведение», рассказ вобрал размышления о важности не только названия и эпиграфа, но и идеи произведения, его формы (не военной или ведомственной, а возвышенной, выполненной в виде дневника, как повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света» или поэмы в прозе, («Мертвые души» Н.В. Гоголя). Говоря так же и о сюжете, в рамках которого герои должны изменяться, событиях, под воздействиям которых перемены эти происходят, рассказчик настаивал, что и читателю не грех бы становиться другим, отличным от того, каким он был, когда только открывал книгу. А тут уже всё имеет значение: фабула в полной комплектации, значение слов, фразеология, стиль, мастерство, чувство меры и такта, одержимость работой, умение правильно распорядиться своими способностями, талантом… Но плавно подводя к тому, как важно рассказать любую интересную и поучительную историю так, чтобы сердце забилось, а душа развернулась, потому что ей хочется сказать больше о необходимой возможности сделать этот мир достойным для обитания в нём человека и совершенным, автор приходит к мысли о том, что ещё важнее, чтобы читатели задумались. Даже при том, что всё в этом мире устроено так, что времени для раздумий как раз и не остаётся. «А ты устрой это, – обращаясь к людям пишущим и, кажется, к самому себе, говорит автор в завершении написанного им для литературного семинара «Зеленая улица» рассказа. – Пусть остановятся и посмотрят, на тебя и твои работы, и захотят чего-то совершенного и совершённого своими собственными руками, чтобы тоже стать Мастером, Человеком, Взрослым. Вот для них вы и пишите. Должны писать. А потом окажется, что ты писал всю жизнь для одного человека. Для себя. Чтобы измениться самому. Стать Мастером. Стать Человеком. Стать Взрослым».

Не знаю, удалось устроить или нет, но разговор состоялся и приняли в нём участие почти все восемнадцать человек, кто репликами с места, кто развернутыми сообщениями. И что показательно, в русле приведённой выше цитаты, хотя озвучить её в начале дискуссии не довелось. Говорили ли о тайне творчества или о необходимости принимать (даже отвергая?) Интернет-культуру и маркетинговые законы, как правила конкуренции в успешности на равных с уже успешными или распиаренными. Отвечали ли на вопрос, что есть правда в литературе – нарочитое следование внешнему соответствию событий, обстоятельств, характеров или «безоглядная речь, неподкупная совесть», как сказал поэт. Обращались ли к стихам о снеге и зиме Владимира Соколова и Иосифа Бродского, чтобы подчеркнуть, что нет запретных тем, есть внутренние табу, на скромности своей замешанные. Возвращались ли к размышлениям о том, кто кого ведёт за собой: читатель писателя или наоборот – писатель читателя, чтобы услышанное: «У писателя должны быть не только книги или публикации, но и читатели», не сразу принимать как аксиому или вовсе не принимать. На обидах ли великих останавливались, полагая, что они чаще тормоз, чем движущая сила в творчестве.

Но вольно или невольно приходили к тому, что изменяя, дОлжно и самим меняться, поучая других и самим не грех поучиться. Потому что Литература – не есть раз и навсегда сформировавшееся, застывшее, остановившееся в развитии. В ней и поныне столько новых имен, что не вдруг и вспомнишь, о ком это: «Более того, теперь мы можем точно сказать, что в русской литературе появился новый, большой и важный писатель. Не мастер «автоматического письма» специалист по воспроизводству единожды найденного приема, но настоящий писатель, способный каждый раз ловить и привораживать читателя по-разному». Но оказалось и это не загадка для не только пишущей, но и читающей «Молодости», фамилия «Водолазкин» была-таки названа. И спрашивали потом, что можно ещё почитать у автора «Лавра» и «Авиатора», чтобы почувствовать за насквозь синтетической фабулой и материю сугубо натуральную, теплую и живую текстуальную ткань романа. Тогда «тормознул», сейчас назову: «Соловьев и Ларионов», «Дом и остров, или Инструмент языка» (о людях и словах), «Совсем другое время», «Похищение Европы». Ещё и пьеса есть, чуть ли не о Кирове Сергее Мироновиче. Будучи в Вятке, Евгений Германович отрывок из нее читал в Герценке.

А напоследок – стихами начал, стихами и завершу:

Дни свои ты не швыряй на ветер,
Сам богатством стань, других любя.
Ко всему, что есть на белом свете,
Ты прибавь и самого себя.

Это Виктор Сикорский. Хотя надо бы и из Чичибабина вспомнить, его продолжение о Словесности российской и её Учителях:

Там за ними, тремя, как за дымкой Пролога
Ветер, мука и даль с жаждой или тоской.
Русской музы полёт от Кольцова до Блока
И ночной Достоевский, и всхожий Толстой.
Как вода по весне, разливается Повесть
И уносит пожитки, и славу, и хлам.
Безоглядная речь, Неподкупная совесть
Мой таинственный Кремль,
Мой единственный храм.
Николай Пересторонин.

Николай Пересторонин