Николай Пересторонин:

В пятницу, 27 октября в библиотеке имени А.С. Пушкина «Молодости» было предложено выступление участника клуба Евгения Павлова. Человек амбициозный, остро мыслящий, он согласился с моим предложением поделиться своими соображениями о пестроте литературного поля и средствах выражения энергетики молодых литераторов. И потом довольно спокойно реагировал на высказывания разгоряченных оппонентов и тех, кто более обстоятельно говорил о своём видении литературного процесса во всех его проявлениях… Не будучи уверен, что все и всё услышали, я выложил полный текст выступления Евгения на своей странице «Вконтакте». И здесь, завершая дозволенные речи, делаю то же самое, передавая слово Евгению Павлову:

Таинство и смысл творчества: мысли о вечном и сиюминутном.

Изучение смысла творчества предполагает честный ответ на два следующих вопроса: 1. В какое время мы живём? 2. Кем мы являемся? Второе исходит из первого. Но всё это лишь подводит нас к третьему вопросу: 3. Что мы хотим сказать миру?

Знаменитый философ-стоик, и по совместимости римский император, Марк Аврелий как-то сказал: «Кто не знает, что такое мир, не знает, где он сам». Поэтому размышления о смысле творчества должны предполагать хотя бы самое общее знание об эпохах творческого развития человечества и, в частности, литературы.

В литературе, как, впрочем, и всё в истории, всё идёт по сценарию «вечного возвращения» (М. Элиаде) – по спирали – от античности к средневековой религиозной литературе, от средневековья к классицизму с его идеями Возрождения античного идеала человека, от классицизма к романтизму и сентиментализму, барочной литературе, от них – к неоромантизму, модерну и авангарду. Затем – к постмодернизму. И по логике вещей мы сейчас, завершая виток спирали и находясь выше по временной шкале, с точки зрения мышления постепенно возвращаемся (помните «вечное возвращение») к античному мировоззрению времен эллинизации, когда Александр Великий пытался (а может, у него и получилось?) сделать весь мир космополитичным, смешав культуры Греции и Азии, создав нечто Единое. И я сейчас говорю даже не о жанрах, соответствующих той эпохе (эпос, драма, комедия), а об определённом типе мировоззрения. И что же это за мировоззрение? С одной стороны – наука: естествознание, точные дисциплины, психология и философия. С другой – миф: боги, герои, сказки и предания. Не видим ли мы сегодня подобного, подчас абсурдного, сочетания? Видим. Наблюдаем. Анализируем. И, скорее всего, апогеем современной литературы (и культуры) будет (а, впрочем, уже есть) соединение одного с другим (как пример, можно привести прямо таки серийный выпуск «заточенных» на соединении мифологии и науки фильмов голливудских студий «Марвел» и «Легендари»).

Пока что доминантой в культурной среде является постмодернистская направленность. Явление постмодернизма в культуре (в том числе, и в литературе) возникло на обломках буржуазной философии и порождённого ею технократизма, который всё унифицировал, пытаясь всех причесать под одну гребёнку. Мир – и человечество в нем – были представлены как огромная машина, механизм, состоящий из бездушных винтиков-людей. Постмодернизм – это попытка вырваться из этих тисков, увидеть разнообразие мира, понять его сущность. Но и постмодернизм, в свою очередь, занесло – в крайность бесконечного деления на миллионы разных, но таких похожих друг на друга, «клеток» (дробление, копирование, распыление вообще присуще культуре постмодерна) творчества, в насмешку, в китч.

Постмодернизм – это отрыв от корней, это желание создать свои собственные корни, имеющие такое же право на существование, что и другие. Системы ценностей и оценивания нет, поэтому доминантой в литературе постмодернизма становится попытка создать свою маленькую историю в канве всеобщего разрозненного нарратива, и выдать её за часть великого целого.

Философской основой для «новых направлений» мысли стал экзистенциализм (Кьеркегор, Кафка, Камю), который пригрелся на груди модернизма, но всё же не ответил, как и тот, на вызовы современности и на главный вопрос «в чём смысл?», сведя всё к итогу «смысл жизни в самой жизни». Современному искусству (литературе, в том числе) остались лишь ирония и гротеск. Состоялась подмена: сиюминутное, преходящее было выдано за вечное и основополагающее.

Какую же ситуацию мы видим по мере приближения к нашему времени? Вечных ценностей нет. Истории нет. Остались только слова в пустоте бытия, и тот, кто наиболее виртуозно ими жонглирует – и есть «царь горы». Румынский философ Э. Сиоран пишет об этом: «Из европейской поэзии исчез крик. Осталось жонглирование словами, художества акробатов и эстетов. Эквилибристика опустошённых». И, хотя он всё же больше имеет в виду западную литературу, тем не менее, не стоит отрывать от этого высказывания и Россию, ибо культурные процессы взаимопроникающи, и сегодня мы можем с уверенностью говорить о довлеющем влиянии Запада на русскую мысль. Что же делать? Присоединиться к спектаклю? Поменять гору? Или вернуться к истокам? А где и в чём они – эти истоки? Золотой век? Серебряный? Или та же античность с её баснями, комедиями и эпиграммами?

Итак, какова же ситуация в современной литературе. Предоставим слово профессионалу. Хочу процитировать далее отрывок из статьи С. Сущего, в котором он сравнивает стадии развития поэзии (русской, советской, российской) со стадиальным развитием дождя, переходящего в ливень:

«Позволю себе аналогию, которая, на мой взгляд, хорошо иллюстрирует существо проблемы функционирования современной русской поэзии (и не только поэзии, и не только русской). Есть много общего между её историческим развитием и эволюцией дождя... Начало. Для дождя это может быть мелкая морось или редкие крупные капли. Важно, что влага падает на сухую землю и сразу же благодарно впитывается ею. Так и развитие новой русской литературы начинается с первых отечественных авторов и их произведений, которые мгновенно схватываются и благодарно усваиваются обществом; встраиваются в его культурную память (вторая половина XVIII – XIX вв.). Развитие и зрелость. Морось превращается в дождь. Капли всё полновесней и чаще. Но они по-прежнему впитываются землёй. Аналогично и национальная поэзия периода расцвета, когда достигается идеальное соотношение между культурным «производством» и его общественным потреблением. Самые значительные, полновесные образцы лирической продукции замечаются и по достоинству оцениваются профессиональным сообществом, презентуются обществу и усваиваются им, включаются в культурную память (начало ХХ в. – 1950/1960-е гг.). Поздняя зрелость («стадия ливня»). Капли всё гуще. Они сливаются в потоки, заливают землю, которая уже напитана влагой и всё менее способна усвоить новые её порции. И потоки воды, уже отторгаемые почвой, несутся ручьями в реки, сносятся в городской дренаж и сливные системы. Такова и стадия развитой, перезрелой культуры (историческая аналогия – эпоха эллинизма). На общество непрерывно рушится поток новых произведений. А оно насыщено литературой – той самой, что уже впиталась, стала классикой (начиная с 1970/1980-х гг.). Между тем ливень текстов только нарастает. Причём с известной толикой интересных (если не талантливых) произведений, которые раньше и критикой, и обществом были бы обязательно замечены, оценены, усвоены. Теперь не то. Слишком всего много. И вся эта продукция, как ливневые воды, сносится прямо в сток. Какие-то «капли-произведения», конечно, впитываются и в таких условиях. Но это уже индивидуальная удача текста и его автора. Удача, для которой одного литературного качества уже абсолютно недостаточно. Необходим серьёзный довесок. Какой именно, отдельная тема; если скороговоркой – сенсационность/эпатажность любого рода, ранняя/громкая смерть автора и т.п.» (конец цитаты).

Соглашусь с Сущим и добавлю свою аналогию: современная литература в большей своей части напоминает порнографический журнал: на каждой новой странице, несомненно, есть нечто интересное, но очень похожее на то, что уже было на предыдущей. Творчество же есть эротика в его самом чистом воплощении: открыть ровно на столько, чтобы взволновать, а дальше – уже «думайте сами, решайте сами: иметь или не иметь. Литература стала развлечением, а следуя этимологии этого слова – от старославянского «развлечься», т. е. раздеться – литература превратилась в «обнажёнку», исчезло таинство. Осталось свинство. А еще одно значение слова «развлечься», между прочим – умереть! Нет метафизики в человеческих устремлениях, есть имманентность бытия, специально «заземлённая» – здесь и сейчас. И лишь иногда – очень редко – она прерывается искрами улетающего ввысь человеческого духа, тоскующего по горнему.

И тут уже встаёт вопрос об ответственности творца перед читателем. И второй вопрос из тройки (помните?) звучал так: «Кем являемся мы?» Нам нужно честно посмотреть на себя и задать себе вопросы: «Для чего мы творим? Для кого мы творим? Кто я есть, как писатель, поэт, творец?»

Что заставляет человека взять ручку или сесть за клавиатуру и начать писать стихи, прозу и т.д.? Безусловно, толчком является некий творческий импульс, проходящий через человека и отражающийся в его творении. Но что является мотивацией для этого? Желание быть услышанным и, что самое важное, понятым! Достоевский как-то очень тонко и правильно подметил: ««Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его понимали». Творчество всегда двоично – от дихотомии «писатель-читатель». А если брать мысль, что мы «созданы по образу и подобию» некоего Творца, то, получается, творчество – троично: Творец – писатель – читатель.

Творчество неотделимо от внутреннего «я» в человеке. Если в произведении нет внутреннего «я», то это уже описание, публицистика. Именно отражение личности автора в произведении и является творчеством. Его творчеством.

Таким образом, мы подходим к третьему, главному, вопросу, заданному в начале наших размышлений: «Что мы хотим сказать этому миру?» А я бы еще добавил, с учётом первых двух вопросов, следующую ремарку: «Что мы ДОЛЖНЫ сказать СЕГОДНЯ этому миру?»

Хочется привести, подходя к завершению наших размышлений (надеюсь, они будут для многих, наоборот, началом размышлений!) прекрасные цитаты В. Ключевского, историка, философа, поистине творческого человека: «Талант — искра божия, которой обыкновенно человек сжигает себя, освещая этим собственным пожаром путь другим»; «Высшая задача таланта — своим произведением дать людям понять смысл и цену жизни». Вот и ответ, в какой-то мере, на два важных вопроса «Кем должны являться мы, как творцы?» и «Что мы должны сказать этому миру своим творчеством?»

А в самом конце – отрывок романа Р. Брэдбери «451 по Фаренгейту». Прочитав, вы поймёте…

«…Грэнджер смотрел в огонь.

- Феникс, - сказал он вдруг.

- Что?

- Когда-то в древности жила на свете глупая птица Феникс. Каждые несколько сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была близкой родней человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла. Мы, люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество перед ней. Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости, сделанные нами за тысячу и более лет. А раз мы это знаем и все это записано и мы можем оглянуться назад и увидеть путь, который мы прошли, то есть надежда, что когда-нибудь мы перестанем сооружать эти дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь. Каждое новое поколение оставляет нам людей, которые помнят об ошибках человечества.

Он снял сковородку с огня и дал ей немного остынуть. Затем все молча, каждый думая о своем, принялись за еду.

– Теперь мы пойдем вверх по реке, – сказал Грэнджер. – И помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним в себе.

Когда-нибудь оно пригодится людям. Но заметьте – даже в те давние времена, когда мы свободно держали книги в руках, мы не использовали всего, что они давали нам. Мы продолжали осквернять память мертвых, мы плевали на могилы тех, кто жил до нас. В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому мы, в конце концов, непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что соорудим самый большой в истории экскаватор, выроем самую глубокую, какая когда-либо была, могилу и навеки похороним в ней войну. А теперь в путь.

Прежде всего, мы должны построить фабрику зеркал. И в ближайший год выдавать зеркала, зеркала, ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло хорошенько рассмотреть в них себя.

Они кончили завтракать и погасили костер. Вокруг них день разгорался все ярче, словно кто-то подкручивал фитиль в огромной лампе с розовым абажуром. Летевшие было птицы вернулись и снова щебетали в ветвях деревьев.

Монтэг двинулся в путь. Он шел на север. Оглянувшись, он увидел, что все идут за ним. Удивленный, он посторонился, чтобы пропустить Грэнджера вперед, но тот только посмотрел на него и молча кивнул. Монтэг пошел вперед.

Он взглянул на реку, и на небо, и на ржавые рельсы в траве, убегающие туда, где были фермы и сеновалы, полные сена, и куда под покровом ночи приходили люди, покидавшие города. Когда-нибудь потом, через месяц или полгода, но не позже, чем через год, он опять пройдет, уже один, по этим местам и будет идти до тех пор, пока не нагонит тех, кто прошел здесь до него.

А сейчас им предстоит долгий путь: они будут идти все утро. До самого полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что каждому было о чем подумать и что вспомнить. Позже, когда солнце взойдет высоко и согреет их своим теплом, они станут беседовать или, может быть, каждый просто расскажет то, что запомнил, чтобы удостовериться, чтобы знать наверняка, что все это цело в его памяти. Монтэг чувствовал, что и в нем пробуждаются и тихо оживают слова. Что скажет он, когда придет его черед? Что может он сказать такого в этот день, что хоть немного облегчит им путь? Всему свое время. Время разрушать и время строить. Время молчать и время говорить. Да, это так. Но что еще? Есть еще что-то, еще что-то, что надо сказать...

"...И по ту и по другую сторону реки древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее каждый месяц плод свой и листья древа – для исцеления народов".

Да, думал Монтэг, вот что я скажу им в полдень. В полдень...

Когда мы подойдем к городу».