Неисповедимы пути вдохновения. Село Елгань Унинского района, казалось бы, не самое литературное место на земле. А обосновавшаяся там после жительства на Дальнем Востоке уроженка Украины Галина Боталова (в девичестве Петренко) уже на областном семинаре «Зелёная улица» и фестивале «Шатландия» со стихами отметилась, и на прозу перейти успела. Именно с повести «Жил-был Пашка» пятничным вечером 25 ноября начала Молодость разговор о творчестве этой закалённой тремя родными и двумя приёмными чадами темноволосой женщины. И вот сидит она, уставшая с дороги, и, по возможности не перебивая, внимает нашим рассуждениям об актуальности темы, служении литературе, художественной правде и необходимости не только возводить мосты между потерянными и ищущими, между заплутавшими и уверенными в избранном пути, но и

Столковаться с целым человечеством
И остаться всё ж самим собой.

Она-то знает, что написала честную повесть о том, что в мире, где даже скворцы с бешенной скоростью носятся за мошками, силясь прокормить ненасытное потомство в скворечниках, всё больше людей, не узами обязательств связанных, а привычкой к «зеленому змию» и утехам, от которых никому не нужные дети рождаются. И почему в названии прошедшее время, ей тоже ведомо. Время, в котором из еды только покрывшийся плесенью черный хлеб и мутная вода, в котором «а потом они все умерли» – мамка, худо-бедно заменявший отца Леонид, бабушка, благодаря которой он вкус «Кириешек» узнал, купленные в магазине джинсы впервые надел и даже о новеньком велосипеде к будущему лету размечтался, должно проходить. И пора, когда раем кажутся детдомовские игровые комнаты и спортзал с прибамбасами, а воспитательницы кажутся добрыми волшебницами, не должна затягиваться. Иначе, как гром среди ясного года раздастся Марь Ивановнино: «Я разведусь с тобой!..», – и вздрогнет не только не вовремя позвонивший муж директрисы, но и все обитатели возглавляемого ею дома сиротства. И прервётся Пашкин сон полёт к созвездию Большая Медведица на самом радостном месте, когда ждала она его там, в синей тьме, распахивая лапы для объятий, угощая янтарным мёдом из круглого бочонка, и утопая в душистости небесного угощения, Пашка не жадничал, оставлял вкусненького медвежатам…

Прерванный полет – штука не веселая, не каждому дано его пережить. Вот и Пашка, мысленно пряча под подушку сильные-сильные, белые-белые крылья, замечал, что становятся они маленькими. А люди, которые этих крыльев и в огромности их размаха в упор не видели, стали лицезреть Пашкино старение. Семилетний мальчишка, и прежде не иначе, как белой мышью величаемый сверстниками из-за бледно-прозрачной кожи, белых волос, ресниц и бровей, вдруг стал похож на маленького старика с шаркающей походкой, хрупким, будто вырезанным из канцелярской бумаги «Снегурочка» тельцем и тусклыми, почти бесцветными и оттого кажущимися остекленевшими глазами…

Я видел такие глаза, недавно встретив давнего-давнего своего знакомого после долгой разлуки. Но ему было уже за семьдесят, и прежде чем вот так угаснуть, он и успехами в карьере мог похвастаться, и радостей жизни вкусить. А тут восьмилетний мальчишка, ничего-то в жизни доброго не видевший, но уверовавший вдруг в то, что залетят в его детдомовскую спальню феи-мамы, уведут в таинственную комнату обретения новых родителей и вот он, новый мир, где на первом месте папина серебристая машина неведомой марки», на втором красота и доброта приемной мамы, а на третьем радиоуправляемые игрушки с красочными книжками вперемежку, конструктор «Лего» и всякие кубики, подставив к домику которые можно забраться на самую верхотуру крыши без всяких крыльев, забытых в спальне под подушкой. И снова, как с обещанным бабушкой велосипедом – облом. Только тут никто не умер, просто Пашке плохо спалось под потолком нового дома, всё думалось ему, как поживает нянечка Клоповна, почему папка взял да скончался, хотя должен был растить его, Пашку. Крутился малыш, сопел и всхлипывал, чем выводил из себя брата, тот жаловался родителям, те в свою очередь психологу и тетям из опеки. Последние и отправили Пашку по просьбе приемных родителей в приют, где остекленели его глаза и заклинание «МНЕ СИРАВНО!» стало ответной реакцией беззащитной души на все случаи жизни. Особенно такие неприятные, как резолюция «Плохо!», оставленная учительницей в его тетрадке по письму. Или приезд Николая Ивановича, которого Пашка полгода называл папой, а он отстранил прижавшегося к нему паренька, попросил принести подаренный на 1-е сентября телефон, достал симку и оставил его без связи с миром и пакетом кукурузных палочек…

Вот из какого прошлого выводила застенчиво-смущенного, согбенного от желания стать невидимым Пашку Галина Боталова. И вела по страницам своей повести, подмечая, как сам того не желая, оттеняет от несовершенства или едва уловимые положительные черты окружающих его людей, как повелевает фонарями и прохожими, понимая при этом, что фильм теперешней жизни слабо ему подчиняется, настолько слабо, что даже сам себя Пашка не мог подчинить в некоторых кадрах. Словно рушилась какая-то ступенька лестницы, ведущей к светлому, и светлое отдалялось, темнело, как небо перед дождём. И опять Пашка уходил в себя, захлопывал, как февраль, двери в свою студеную страну, и видел в зеркале мальчика с глазами, которые не улыбаются, когда улыбается он. И она его увидит таким, и напишет: «Я, закаленная тремя родными и двумя приемными чадами, ожидала увидеть что угодно, только не это».

Вот это «я» дорого стоит. Не потому что становиться понятно, от чьего лица ведется повествование. Не потому что обезличенный поступок не вызывает доверия. А потому что ответственность тут личная. За слова, за дела, за исполнение единственного и простого его желания: «Пусть мне исполниться девять лет», которое он загадал, встречая Новый год в приюте. И, может быть, глава одиннадцатая тем и важна, что художественная правда становится правдой жизненной. А попытки отделить лирического героя от автора не столь и продуктивны хотя бы потому, что литература не актерское ремесло перевоплощения, не лицедейства, а как учат словари и толкуют учебники «передача глубоких, задушевных переживаний, мыслей и чувств автора». И есть смысл в том, что не чья-то абстрактная, а именно ее ладонь помнит горячую сухость пальцев ребенка, словно не желая отпускать его от себя, что не кто-то абстрактный, а именно она живет трепетом от вопроса: «Почему ты раньше меня не нашла?» Это как мамой назвать, понимаете?!

А от нас что Галина слышала? При всем том, что в большинстве выступлений повесть «Жил-был Пашка» оценивалась как в целом цельное произведение, внутренне близкое, проясненное, с точными деталями, описаниями, характерами и ответом: «Самарянин» на евангельский вопрос: «Кто ближний мой?», более характерными были замечаниями интонационной или смысловой точности строк, несогласованности слов, понятий. Но всё поправимо: «мерзавчик» легко заменяется на «чекушку», «горький жизненный опыт женитьбы» легким росчерком пера превращается просто в «горький опыт» или «горький опыт женитьбы». И так везде, в том числе и в стихах, где обретений больше, чем было подмечено.

Просто поэта далеко уводит речь – в особенности не пишущего в данную минуту, а вещающего, говорящего. Далек от мысли, что старожилы Молодости иногда словно проверяют новичков на прочность, сурово требуя не глагольных рифм, логики и метафоричности, следования если не ямбам и хореям, то хотя бы заданному первыми строками ритму. Но за собой замечал, что, поостыв по дороге домой, или уже дома, нет-нет да подумываю: «А не слишком ли категоричен был?» Ведь вспоминается же добрая интонация:

Как будто непогоды укротитель
Под дождиком, в большущих сапогах,
Я был сегодня «Лужеизмеритель»,
Гуляя на оттаявших лугах
Ведь лужи тоже требуют учета,
Длины и ширины и глубины,
И должен же однажды сделать кто-то
Замеры луж для всей большой страны

Домой пришёл промокший, но счастливый:
Весну принёс я на своих ногах!
И хлюпают апрельские разливы
В моих вездепроходных сапогах.

И открываются в рукописи «Давайте тихо о любви», «Я не знаю, что с тобою стало» и «С аукциона», когда наедине с собой, а не со всеми остаешься, иначе читается. Правда, опять спотыкаешься о «А слева шепчут: «Он воздаст». Ещё Смоленцев на примере солоухинского «Смех за левым плечом», пояснял, что слева бесы, справа ангелы. Или тут другой образный строй? «Сказка перышек в подушке» хороша, в рукописи представленных на областной семинар наверняка есть стихи, которые вместе с наиболее удачными из представленной на обсуждение Молодости составят хорошую подборку…

Что касается украинского цикла… Не спешите делать цикл, доработайте одно стихотворение. Поможет или нет найти нужную интонацию, тональность довольно давно написанное и ставшее песней стихотворение Виталия Коротича «Последняя просьба старого лирника», переведенное на русский язык с украинского Юнной Мориц, не знаю. Но на всякий случай приведу, оно сейчас совсем иначе звучит:

Переведи меня через майдан,
Через родное торжище людское,
Туда, где пчелы в гречневом покое,
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан, –
Он битвами, слезами, смехом дышит,
Порой меня и сам себя не слышит.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
Где мной все песни сыграны и спеты,
Я в тишь войду и стихну – был и нету.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
Где плачет женщина – я был когда-то с нею,
Теперь пройду и даже не узнаю.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
С моей любовью, болью от потравы.
Здесь дни моей ничтожности и славы.
Переведи меня через майдан.
Переведи меня через майдан,
Где тучи пьяные на пьяный тополь тянет.
Мой сын поёт сегодня на майдане.
Переведи меня через майдан.
Переведи…
Майдана океан
Качнулся, взял и вёл его в тумане,
Когда упал он мёртвым на майдане…
А поля не было, где кончился майдан.

Эту песню пели Сергей и Татьяна Никитины, она воспринималась, как реквием по Высоцкому. Была и другая история, предшествовавшая ее написанию, но рассказывать о ней сил нет. Но найдутся, чтобы напомнить кузнецовское:

Не помни зла. Оно преобразилось
Оно теперь как чернь на серебре,

За сим позвольте откланяться. Но в удобную для вас пятницу приходите, Молодость ждет.

Николай Пересторонин...