«Жить – это великий талант. Жить в жизни своей и друзей, просто близких людей и родных, жить в повести, с названием которой автор, похоже, не определился. И так вживаться в текст, вписываться в него, что от ощущения пережитого всего, что написано автором, не спасает мужское «я» её героя», – записывалось на полях в один присест прочитанной рукописи Екатерины Галашовой и уверенность, что легко допишу этот отзыв даже не дожидаясь запланированного на пятницу 16-го вечера с Молодостью, только крепла. И всё хотел переплести эту рукопись, как переплетал в начале 80-х «зацепившие» журнальные публикации. Но по причине природной лени отложил то и другое и «завис» на пару дней. Повторяться не хотелось, новых мыслей не было, перечитывать не собирался. Иногда и первого прочтения достаточно, чтобы видеть больше, чем написано, и почувствовать: вещь из разряда сложившихся, у автора свой стиль, свой мир и своё мироощущение.

А движущей силой первого прочтения было любопытство: как же она вернёт своего Федю в жизнь после жизни. Сон приходит на выручку? Принимается, как беспроигрышный приём из русской классики, кризисная вариация, приводящая к перелому во внутренней жизни человека, этическое и мировоззренческое «чистилище», путеводная нить к изначальным общечеловеческим ценностям. Тем более что сон этот воспринимается как ещё одна реальность, на фоне которой всё бывшее до неё тоже сном может казаться. Правда, до тех пор, пока не наступит пробуждение, пока на одной из страниц не возникнет спасительное:

«– Эй, Федь, алле!

Кто-то хлопал меня по щекам. Я открыл глаза и увидел перед собой обеспокоенное лицо Котофея.

– Фууу, – он устало присел на бортик ванны, – ты что, старик, совсем курить разучился что ли?»

И потом выясняется, что не было аварии, которая случилась оттого, что обкуренные ребята с обкуренным водителем катались по городу. И Разумов жив, Пашка тоже не стал душой, Маргарэт не встречалась с Жорой. Неожиданно? Пожалуй. Особенно после так живо и реалистично изложенных событий преамбулы и амбулы, девяти дней пребывания Фёдора в образе души, его крика, крика Яны. И не просто решительного: «И тут я вспомнил…», но и важного. Потому тут как в хороших стихах, взрывной волной эмоции отбрасывает к началу, а там, в правом верхнем углу первой страницы эпиграф из Корнелла Вулрича: «Смерть жестока, но самое страшное наступает не тогда, когда гибнет тело, а когда улетучиваются воспоминания». Согласитесь, не лишнее возвращение, позволившее еще раз перечитать повесть и снова утвердится в мысли, что героя этой повести воспоминания не оставляли ни на минуту, в отличие от живших не приходя в сознание других героев других эпох. А Фёдор Огнев на волне своей памяти и осмысления прошлого и настоящего одолевает немыслимые для земной жизни расстояния и, почти утрачивая себя, возвращается к себе, обретая прежде утраченное.

В это трудно поверить без веры, но неправды в этой повести нет. Рыхлая с виду концовочка: «Да, жизнь – это дар. Жить – это талант. Это шанс увидеть всё, что приготовлено природой... И я рад, искренне рад, что всё, что мне привиделось – неправда…» ничего из выше сказанного, в том числе и в повести, не опровергает. Хотя, казалось бы, чем не финал строки: «Надо же, я нашёл время посмотреть в небо. И сказать всем то, что должен был сказать». С таким финалом замыкается сюжет повести, написанной от первого лица. Иначе, зачем оно первое, если заключительное слово не за ним?

Но в том-то и дело что важнее важного: «Жить – это талант». Ещё какой, добавил бы я от себя, ещё какой. Не сравнимый с талантом увлечь читателя написанным без сверхзадачи, а просто потому, что захотелось пару-тройку лет назад положить на бумагу именно эту историю. А издавать, как бородатый дядька советовал? Честно говоря, я совсем не уверен, что девушка кинется немедля искать инвесторов, издателей. Куда приятнее после контрастного душа на Молодости полежать в ванной, выпить чашечку кофе, а ещё лучше бокал красного вина, размышляя: «Что же это я такого написала?»

А замечания относительно точек над буквой «е», чтобы превращалась она там, где необходимо, в «ё», удлинения дефиса там, где он обязан быть тире, всех этих «было», «будет», «очень», остается надеяться, что и обращавшим на это внимание помогут в работе над своими рукописями. А то ведь в чужом глазу мы соринку видим, а в своём бревно не замечаем. Правда, это не означает, что соринку убирать не нужно. Обязательно уберите, расставьте все точки не только над «е». но и над «i», уберите надоедливые «было», «будет», оставьте корректоров и редакторов без работы. Вот только критики всё равно найдут, за что уцепиться. «Многословие, – скажут они, – слов слишком много…» И нет на них Моцарта, чтобы напомнить сценку из мхатовского спектакля «Амадей». Там Моцарт подлетает к королю Австрийскому после премьеры своей оперы и интересуется: «Ну, как, ваше величество?». Монарх поговорил-поговорил да и резюмировал: «Слишком много нот…» На что Моцарт резонно заметил: «Как много?! Всего семь…». Правда, есть ещё бемоли, и диезы, гармония , которой алгебру проверяют. Но это так, к слову пришлось.

Николай Пересторонин.