15 февраля «Молодость» говорила о стихах Евгения Павлова.

Ну, я нынче на «Молодости» и отчебучил, брякнув: «Мы, что, в этот мир книжки пришли читать?!». Конечно, читать, конечно, писать, оттачивая стиль, форму, технику стихосложения. И в этом смысле у Евгения Павлова полный порядок. Он начитан, технически оснащён, стихи у него интересные по форме, содержанию, метафорическому ряду. Но на обсуждениях ему нередко достаётся. И знаете за что? За настроение, за атмосферу, за осенний неуют в душе лирического героя, за такую образную заковыристость автора, что порой даже искушённые ценители поэтических инверсий сначала интересуются: «Сорока-то здесь каким боком? А звёзды рогами ветвистыми, лосьими чертят на небе свою Геометрию» как понимать? И почему печаль белокаменная?» и только потом выносить вердикт, опираясь всё-таки на своё понимание прочитанного. Что уж говорить о менее искушённом читателе, который заглавие «Бездомный» может прочесть, как «Бесприютный» и только потом, одолев:

Продолжение вечной молитвы
растворится в тревожных цветах,
что падут на измятое ложе,
и до новой луны в небесах
не посмеет никто потревожить
молодого поэта во сне,
напугав его жёлтою тучей,
словно в ершалаимской весне,
в той весне, что бедой неминучей
отразиться в лиловом окне
золотистым мессировым взглядом…

поймёт окончательно, что речь о поэте Бездомном из романа Булгакова «Мастер и Маргарита».

Впрочем, это ли будет его заботить, когда, вчитавшись в представленные в рукописи Евгения Павлова произведения, он обнаружит и старика с растрёпанными волосами в светлеющем саду, куда желтоглазая Осень приносит не букеты цветов, а воспоминания, приучая людей к метким выстрелам Памяти, заставляющих замереть задрожать, застонать от боли и упасть на траву. И осознает, что ветер беспомощно бьётся в стены серых, кирпичных домов лишь потому, что был безнадёжно влюблён в неприступные эти серые стены. И сам почувствует себя таким ветром, попавшим в призрачные сети листвы, из которых не вырваться, как из норы, из угрюмых бессонниц, из старинной игры. Но послышится:

Не печалься милый человече
Все твои печали – зыбкий сон.
Время, может быть, и не излечит
Но страдать о прошлом – не резон.
Поднимись над бренной суетою,
Разорви удушье липких пут,
Речью с бесконечностью слитою,
Удиви беспечную толпу.

И захочется пойти за тем, кто написал эти слова, сложил их в стихотворение утешительное, целительное. Но дальше-то «Поплачь…» и

Остаётся только злиться, злиться, злиться,
занося по трассам сотни фур,
и колючей вьюгою носится
посреди налепленных фигур.

Не берусь судить, от начитанности (Блок, Рыжый, Булгаков, Уитмен, Гумилев), наслышанности («Наутилус Помпилиус») это идёт или от востребованности таких настроений в определенных читательских кругах. Но с первых шагов в клубе Евгений упорно возвращается именно к этим мотивам, прибавляя к ним жестокие лунные сны, беспомощность руки в прощальном взмахе, ржавые скаты крыш и такую же ржавую осень, ютящуюся под окнами бездомной собакою. Я понимаю, что из множества литературных практик Евгений выбрал ту, что не совпадает с другими, основанными на традициях классической русской литературы, реалистического направления отечественной словесности. Но даже в этой практике можно и нужно не противопоставлять своего лирического героя целому миру, не оставлять его в четырех стенах познания тоски времён, а тащить за собой, как тащит паровозик состав по Кругобайкальской железной дороге. Ему ведь тоже нелегко, паровозику этому, темно и страшно вкатываться в пробитый в скальных породах тоннель, бесконечный в своей холодности, темноте. Но не паникует же он, не сдается, а катит упрямо и катит, пока не вырвется, как на свободу, на открытое пространство, где небо и Байкал словно впадают друг в друга. И пусть потом будут ещё тоннели, свет сбережённой в душе красоты, тепло облепихового лета согреют сердце и одарят надеждой, что и на этот раз сумрак ожидания сменится солнечной встречей на выходе из тоннеля.

Вот и в «Молодости» всё больше света в конце туннеля ждут. И не светлячка, которого можно ненароком раздавить, а обнадеживающего, пусть и недостижимого света. В рукописи, представленной на обсуждение, этим ожиданиям как раз «Бледный свет недостижимый» отвечает, а ещё «Не печалься, милый человече», «Близость Севера», «Клуб одиноких сердец», «Горшок», и скорей всего стихотворение со сложным, не вполне поэтическим названием «Где-то там и где-то здесь». Как раз о нём говорила участвовавшая в нашем разговоре член Союза писателей России, уроженка села Бурмакино, а ныне жительница Санкт-Петербурга Людмила Ивановна Премудрых. Она даже взялась его немножко поправить, мягко настаивая на финале:

Может быть, когда-то «где-то там»
превратиться в «где-то здесь» и снова
будет Бог ходить по берегам
и – звучать Его святое Слово.

А у Евгения это предпоследняя строфа и пожертвует ли он завершающим четверостишием:

Может быть, ко мне Он подойдет,
волосы потреплет, засмеётся…
Может быть, надежда не умрёт
в том, кто в этот мир, куря, плюётся,

боюсь, не знает даже Евгений. Для него-то подборка выстроена той самой лунной дорожкой, которая ещё в стихотворении «Бездомный» высвечена одиноко-белым лучом, на бесконечно-далёкой луне и рождённым. И тянется эта дорожка сквозь эпоху дождей и недель колесо, иное королевство безоблачного детства и тоскливую явь ума начитанной взрослости. И там, на дорожке этой, не только незаметная тень булгаковской Маргариты, но и та,

которая вся родная – от глаз до пят,
которая ночью – солнце, а днём – луна,
которой душа моя обожжена,
которая воскрешает, когда распят.

Там вечерний воздух пахнет седой рекой и виден выход в конце строки отложенного томика Блока.

Там – Мария плачет под крестом,
там – друзья томятся в ожиданьи
исполненья сказанных Христом
слов перед распятьем, на прощанье,
что пройдёт три дня и он придёт
снова к ним, и будет всё, как прежде
и иной – неведомый – восход
озарит их пыльные одежды…

Остановимся, поскольку по праву читающих вольны остановиться там, где настигло понимание. А Евгению нужно двигаться дальше, расти, обретая литературный и жизненный опыт, доверяя себе, но себя же и проверяя. А изменения будут. В пути. Потому что только идущие меняются.

Николай Пересторонин.