Сойдя с галер эпистолярного жанра, опять почувствовал себя с Молодостью как на берегу Скадарского озера. Не в том смысле, что расслабился, отдохнул, а в том, что подпитался не слабо, приобрел больше, чем растратил. Которое занятие уже не расставляли запятые, умаляя при этом слова, а радовали разнообразием поэтических практик в диапазоне современных форм и традиционных, чувственного начала и философского развития. В пятницу 10 февраля, в день памяти А.С. Пушкина, о судьбе и творчестве которого хотя бы коротко нельзя было не вспомнить в Пушкинской библиотеке, современное, чувственное и философское сошлось в рукописи Елены Островской-Стародубовой. Как, не отстраняясь от аудитории, вступала она в диалог с лирическим героем своего стихотворения:

Твоя жизнь не останется прежней, забудь покой.
До моих поцелуев ты мог прикрывать рукой
весь огонь пылающих черных глаз
и несбывшихся нас.
В опалённых ресницах израненный прячешь взгляд.
Не мечтать бы вернуться, но просто – вернуть назад
нашу встречу. И мимо пройти всех мук.
не коснувшись рук

С какой видимой легкостью расставляла акценты, заново проживая:

Мальчик мой! У меня четверг.
Никогда не пятница, не суббота,
Предвкушения – это моя работа.
От твоих дневников у меня зевота.
Ты был прав, что меня отверг...
Мальчик мой! У тебя – апрель.
Будь наивен, записывай все на слухе
Убеждай, что любовь всегда больше двух,
И смеясь, подставляйся для оплеух.
Только мне никогда не верь…

Воспринимавшие на слух угадывали в этом прочтении манки для понимания и других произведений. Познакомившиеся со стихами Елены ещё на семинаре «Зеленая улица», видели теперь не только смелость автора, но и открытую душу, умные, зрелые мысли много пережившего, сильного и независимого человека, сумевшего поведать о пережитом честно, открыто, жестко и разумно. А предпочитавшие читать с листа больше обращали внимание на казавшиеся им непривычными переносы окончаний предложений из одной строки в другую, искали формальную логику в выразительных абстракциях и, подмечая, что эмоции автора захлестывают, нет-нет да повторяли: «Слишком много чувств…».

На этот раз не задело. Потому что давным-давно на такой же Молодости напомнил уже сценку из мхатовского спектакля «Амадей», когда после премьеры своего музыкального произведения Моцарт интересуется у короля Австрийского: «Ну, как, ваше величество?» «Слишком много нот…», – простодушно ответствовал монарх и тут же услышал от композитора: «Как много?! Всего семь…» А чувств, господа хорошие, и того меньше – простая пятерица. Имеющий уши – услышит, имеющий очи – прочтёт, имеющий чуйку –почует, имеющий душу – поймёт… И на самом деле всё же есть, ни слухом, ни зрением, ни осязанием, ни обонянием, ни вкусом (в том числе и художественным, эстетическим не обделены, а случается, произносим: «Непонятно…» Не вчитались, не всмотрелись – так почувствуйте, ощутите эту атмосферу, аромат . Тем более стихи – материя чувственная, иносказательная, метафоричная.

Стихи не пишутся – случаются...
Не написал – случилось так,

– это Вознесенский. Или ещё точнее, и ближе к тому, о чём мы говорим:

Всё сказано – и всё сокрыто,
Совсем прозрачно – и темно.

Эта Ахмадулина. Та самая, которая не прозой защищала Вознесенского, угодившего в жернова судьбы, а поэзией. Вы вспомните известное:

Когда моих товарищей корят,
Я понимаю слов закономерность,
Но нежности моей закаменелость,
мешает слушать мне как их корят
Я горестно упрекам этим внемлю,
Я головой киваю: «Слаб Андрей!
Он держится за рифму, как Антей
держался за спасительную землю.
За ним я знаю недостаток злой,
кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,
и всё таки о том судить Гераклу
поднявшему Антея над землей.
Оторопев, он свой автопортрет
Сравнил с аэропортом – это глупость.
Гораздо больше в нём азарт и гулкость
напоминают мне автопробег…

Они умели быть простыми и понятными, Андрей и Белла, у Вознесенского были пронзительные в своей простодушности «Слеги» и «Лесная малица», у Ахмадулиной «На мотив икоса». Но понятыми их сделали другие строки, те, к которым пробивались читатели через внешние запреты и внутреннее непонимание. А над нами никто с пистолетом не стоит, понимай – не хочу! Тем более, что Константин Шулятьев уже объяснил, невыразимый опыт какой потери выражен в стихотворении Елены Островской-Стардубовой:

Я не плакала – я рыдала в ночь,
посылала всех далеко и грубо.
Щит изломанный, на изломе – дочь
протянула мне в поцелуях руку...
Я не гордая, не страшусь молвы,
Мне безмолвие в сердце впаяно.
А глаза её в поцелуях тьмы
на меня глядят неприкаянно.
И когда в стихах перекошен рот,
и когда душа телом мается,
я зову её в своей земной острог,
а она в меня – улыбается…

И я ещё не забыл, как мне улыбалась в цветном сне супруга моя почившая и говорила: «В церковь пойдём, там все улыбаются!», а я отвечал ей сердито, что за два месяца без неё как раз улыбаться и не приходилось…

Так что сон, многократно повторяемый в стихах автора, может быть и не литературным приемом, а продолжением некой реальности на метафизическом уровне. И в таком случае почему бы вещими снами не обмениваться, как стихами-закладками, однажды приходя к обжигающим своей простотой строчкам:

Над параллельными прямыми
Пересеклись за гранью снов.
Ты – воздух с запахом полыни,
Я – поле маковых цветов.
И колокольным звоном души
Возносятся к истокам слов…

И улыбочка из реальной жизни, как раз во время обсуждения одного из стихотворений на том памятном занятии литклуба с последнего ряда Пушкинской гостиной невпопад оппонирующего засветившаяся, начинает потихонечку стираться оттого, что пришло понимание остроты момента, вернулось умение со-чувствовать, со-переживать…

Так что хорошо поговорили. Не было равнодушного вращения планет вокруг своей оси и больше свойственного астероидам желания здесь и сейчас подправить орбиту независимо от него плывущего небесного тела. А притяжения, которыми держаться галактики и созвездия, были. И Евгений Павлов на стихи Елены Островской-Стародубовой своими стихами откликнулся. Что более чем ценно. Стихи от стихов и должны рождаться, поэзия поэзией и должна поддержаться. А там и эпистолярный жанр вполне комфортным плавсредством покажется…

Николай Пересторонин.