Не знаю, часто ли о книгах Гузель Яхиной говорят за празднично накрытым столом. Но у нас на Молодости 10 января именно так и случилось. Для обитающих на территории слова это естественно: глотнул чайку, потянулся за печенюшкой и вдруг поинтересовался: «А вы «Дети мои» читали?» И ведь недолго паузе длиться. Очищая мандаринку, кто-нибудь да припомнит, перипетии романа-притчи о шульмайстере Бахе и его ученице Кларе, сведёт мостами размышлений сталинское «Братья и сестры!» и екатерининское: «Дети мои!». А потом и о судьбах Анчи и Васьки поразмыслит. Не потому, что с начала сезона прочтение второй книги Гузель Яхиной чем-то вроде домашнего задания было. А потому, друзья мои, что произведения такие за живое задевают, душу трогают и заставляют сопереживать, сострадать, соработать. И не важно, на каком носителе они для вас открылись, в бумажной версии или электронной читались, или с аудиодиска слушались. Важно, что слово остаётся словом. И труд читательский соразмерен труду писательскому именно в проникновении в материал, в текст, в структуру повествования, в поэтический узор.

Собственно, на соотношении поэтического и структурообразующего, реалистичного и метафоричного в современной литературе и выходил временами разговор, в котором «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои» Гузель Яхиной были главными. Впрочем, и упоминавшиеся «Обитель» Захара Прилепина, «Лавр» Евгения Водолазкина второстепенными не являлись. Что-то неуловимо их роднило: время, острота момента. Но и разнило со всей очевидностью. Той же яхинской многоплановостью, например. Когда одному в «Детях моих» писательское читается в вымолченном праве Баха на творчество ради бутылочки молока для малышки Анчи и в том, что писать наш герой начинает только после того, как у него руки развязаны в прямом и переносном смысле. А другому главнее главного именно судьбы детские, в романе явленные и в своей жизни окормляемые. Но и взлеты гениальности в переломанных, перемолотых жерновами истории жизнях целых народов и отдельных их представителей, разве могут кого-то оставить равнодушными? Хотя бы потому, что до Яхиной об этом мало кто ТАК писал. Вот и говорили о медовой прозе и поэтичном языке, желании рассказать и о своих корнях, откладывая на потом уже «зацепившую» книгу…

Но Молодость не была бы Молодостью, если бы и в таком выразительном, густонаселенном и вкусно прописанном тексте не отыскала недостатков. К таковым отнесли громоздкость метафоричных конструкций, не позволившим многим дочитать роман до конца, незавершенность некоторых эпизодов и пространное описание дум онемевшего Баха, наблюдающего полёт нетающей снежинки. И уже хотели к музыкальной паузе перейти, благо было кому её заполнить. Но вспомнился вопрос Ольги Леонидовны Юрловой о книгах, которые потрясли внутренний мир. Тут-то и оживились не успевшие прочитать Яхину, тут-то пришлись кстати «Сто лет одиночества» Маркеса, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Русский немец» Бердинского, зазвучали имена Гоголя, Гофмана, Кафки, Камю, стихи Евтушенко с признанием «Я знаю, не Гомер, себя я не обманываю» отчего-то возникли…

Посидели ещё немного, да и разошлись с желанием Яхину всё-таки почитать.

Николай Пересторонин.